Начало пограничной службы (2)

[Беляев Сергей Николаевич]

Начало пограничной службы (2)

Беляев Николай Тихонович

1-ая Омелянецкая застава

1-ая Омелянецкая застава тогда дислоцировалась в крупном населенном пункте Омелянец и занимала дом местного священника. Его в свое время переселили в другую квартиру по его же добровольному согласию. Из двух зданий состояла застава, оба здания, кстати сказать, были деревянные. Один дом занимал личный состав с канцелярией начальника заставы, дежуркой и ленинской комнатой. Во втором строении размещалась солдатская кухня со столовой и жил начальник заставы с семьей. Начальником заставы был ст. лейтенант Кулиш. Его я помню хорошо. Вот уже прошло более 4-х десятилетий, но лицо его я помню. Лицо того периода жизни, а не сейчас каким оно стало, если он еще жив и здравствует. Не знаю, узнали бы мы друг друга, встретившись сейчас. Трудно сказать, прошло 45 лет.

Эта застава по численности была значительно больше той, где я служил прежде. На ее территории были построены склады под продовольствие и снаряжение, конюшня, склады под сено и топливо для заставы, была своя баня. В 40-50 метрах от нас располагалась церковь, была она действующей, куда в воскресные дни и в дни религиозных праздников стекался народ со всей округи. Колокол церковный работал без сбоев. Священник был относительно молодым, ему, как мне помнится, не было и сорока лет. Вообще это была интересная личность. Как потом мне стало известно, он, в период немецкой оккупации, поддерживал связи с белорусскими партизанами, действовавшими в этой местности. Отсюда практически начиналась Беловежская пуща. У батюшки была конспиративная партизанская явка, а через его руки проходили многие разведсведения для партизан. Немцы вначале не знали этого и не трогали его. Но перед самым отступлением пронюхали. Пытались его задержать и расстрелять, а церковь уничтожить. Но партизаны вовремя об этом узнали, спасли батюшку с семьей и церковь. Единственное, что удалось немцам, это разбить церковные колокола. В мою же бытность на этой заставе колокола все были на месте и своим звоном радовали сердца верующих. На этот счет нам рассказывали, что колокола прислал из Германии сам Г.К. Жуков, которому о роли священника в партизанском движении сообщили письмом партийные и партизанские руководители и просили оказать помощь в приобретении церковных колоколов. Вот он и прислал их даже с большим избытком. Как говорится, про запас. Батюшка был награжден медалями «Партизану Отечественной войны» 1-й и 2-й степени. Или это были ордена такие, я уже сейчас не помню.
Был и такой случай с этим попом. Как-то в один из воскресных дней рано утром с границы поступил сигнал «Прорыв в наш тыл». Были обнаружены следы на КСП (контрольно-следовая полоса), ведущие из Польши к нам. Тревожная группа с розыскной собакой прибыла на место происшествия, и овчарка взяла след, который, в конце концов, привел к церкви, где в это время шло воскресное богослужение. Церковь была быстренько нами оцеплена, а начальник заставы с группой пограничников, в которой был и я, вошли в церковь. Увидев вооруженных пограничников, священник прекратил богослужение и подошел к нам. Начальник заставы объяснил ему причину нашего «вторжения» в божескую обитель. Выслушав, батюшка попросил нас подождать, а сам, взойдя на клирос и обратившись к народу, произнес
- Миряне! Посмотрите друг на друга. Нет ли около вас незнакомого чужого человека.
Все начали оглядываться и шептаться. И в это время на колокольне негромко звякнул колокол. Поп знал, что там из его служителей никого не должно быть, и он по лестнице стал взбираться наверх. Вскоре мы услышали выстрел и человеческий крик. Расталкивая молящихся, мы бегом ринулись наверх по лестнице и на колокольной площадке увидели такую картину. Батюшка стоял, прислонившись к стене, и зажимал левую руку, капала кровь. А рядом на полу лежал мужчина с проломленным черепом. Был он живой ещё и тихо стонал. Это и был нарушитель границы, который пытался в потоке верующих проникнуть в церковь, что ему и удалось, спрятаться там и подождать, пока улягутся «пограничные страсти», а затем углубиться в наш тыл. Находясь в возбуждении, видя, что церковь окружена пограничниками и слыша, как батюшка обратился к народу с такими словами, он заметался и по неосторожности задел за колокол, который и издал услышанный нами звук. Увидев поднимающегося батюшку, он выстрелил из револьвера - нагана в него и ранил в руку. Второго выстрела сделать не успел, т.к. батюшка молниеносно (видимо, по старой партизанской привычке) нанес ему страшный удар большим медным крестом по голове.
Батюшку перевязали, поблагодарили за помощь, а нарушителя забрали на заставу. Тоже перевязали, заставский фельдшер свое дело сделал профессионально. Затем в этот же день нарушителя границы живехоньким отвезли и сдали в пограничную комендатуру.

На этой заставе я прослужил менее года, но впечатлений о ней осталось много. Место дислокации было хорошее. Большое село, доброжелательность местных жителей, много молодежи – все это как-то скрашивало нашу суровую пограничную службу.
Село было относительно богатым. Многие жители вели частное хозяйство. На своих земельных участках, кроме овощных культур, сеяли пшеницу, рожь, ячмень, овес. И все это потом сами убирали, косили косами и жали серпами. Держали скот, особенно коров и свиней. Овец не держали. Из домашних птиц – в основном курей. Водоплавающей птицы практически не было, т.к. ни озер, ни рек поблизости не было. Почти каждая семья имела свой сад, где выращивали яблоки и груши, большие и очень вкусные.
В близлежащих лесах, а это было начало знаменитой Беловежской пущи, и на болотах произрастала клюква, черника и земляника. Особенно было много черники. У нас на заставе был заведен такой порядок. Каждые сутки двое пограничников получали выходной день. Им старшиной было вменено в обязанность в этот день сходить в лес, с оружием, конечно, и набрать 3-4 ведра черники. И так каждый день. Одно - полтора ведра застава съедала свежей, а остальную сушили, ссыпали в мешки и на склад. Запас на зиму. К концу сезона на складах красовался довольно-таки солидный штабель мешков с сушеной черникой, из которой потом наш заставской повар дядя Ваня, как мы его все звали, собрав с каждого из нас по 1-2 ложки сахарного песку, готовил прекрасные пироги с черникой, и все были довольны.
В целом, питание на заставе в то время было неплохим. Кроме того, местные жители частенько подбрасывали нам и мясца, и яйца, яблоки, груши, а иногда и самодельной колбаски. Кстати сказать, почти каждая семья села имела свою колбасную коптильню, где также готовились ими и свиные окорока. Такие подношения местные жители делали заставе обычно накануне и в дни революционных и религиозных праздников.
Вспоминаю один интересный случай. Как-то в день Пасхи делегация крестьян принесла на заставу несколько корзин крашеных яиц и пасхальные куличи. Начальник заставы подрастерялся – как тут быть. Не примешь – местных жителей обидишь, примешь – а как высшее начальство на это посмотрит. Мы же атеисты! Решил он позвонить по этому поводу в комендатуру. А комендант говорит, что не он один с такой проблемой столкнулся, со всех застав звонят по этому вопросу, и что он сейчас будет звонить в погранотряд и посоветуется, как поступить в этом случае. Через некоторое время последовал ответ – подарок сей принять, дабы не обидеть население, тем более от крашеных яиц и пасхальных куличей мы не превратимся в верующих. Подарки приняли и поблагодарили за них. Ну, а мы, наверное, целую неделю наворачивали крашеные яйца и каждый раз, стукаясь с соседом по столу, один из нас восклицал: «Христос не воскресе», а второй отвечал: «Воистину не воскресе», после чего со смехом эти яйца поедались.

По вечерам, особенно в субботние и воскресные дни, у заставы, где мы оборудовали примитивную танцплощадку, собиралась сельская молодежь. Кстати, у нас на заставе были две гармошки, баян, аккордеон, по паре балалаек и гитар. Пели хором песни, танцевали. Личный состав принимал активное участие в сельской художественной самодеятельности, и сами выступали в их клубе со своей самодеятельностью. Я был активным участником этих мероприятий и пользовался определенным признанием сельчан, особенно в вопросах плясок и сольных исполнений песенок. С молодежью я дружил и поддерживал тесные связи с комсомольской организацией села, т.к. на заставе был первым заместителем секретаря комсомольской организации. В песнях мы состязались с местной молодежью. Победителей, правда, не было, но довольны были все. Девчата переделали старинную песню применительно к нашей заставе и частенько на вечерах пели ее. Я запомнил несколько куплетов этой песни. Вот они:

«На большой Омелянецкой заставе,
Там машины гудок прогудел,
А в кабине под серой шинелью
Молодой пограничник сидел.
Перед ним вся в слезах на коленях
Молодая девчонка краса.
Она крепко его целовала
На плечах распустилась коса.
Ты не ездий, не ездий, мой милый,
Не губи ты мою красоту,
Полюбила тебя я навечно,
Больше жить без тебя не могу».

Дальше не помню слов. Уехал с заставы или не уехал возлюбленный этой дивчины и встретились ли когда-нибудь они потом, не помню. Песенка эта нашим ребятам нравилась, и они частенько просили девчат спеть ее. Те, конечно, соглашались и пели столько раз, сколько их просили.

А служба пограничная шла своим чередом. Коллектив заставы был дружным, хотя и многонациональным. Жили как одна семья. Старшие по возрасту солдаты проявляли о нас, молодых, четверо нас таких моих одногодок было, поистине отцовскую заботу. К тяжелым хозяйственным работам нас не допускали. Все делали сами, предлагая при этом идти и «погонять» футбол. Мы же, в свою очередь, договорились между собой освободить стариков от мытья полов в казарме и всю эту работу взять на себя. Дело в том, что в казарме коек тогда не было. Двух-ярусные нары их заменяли. И нам просто неудобно было смотреть, когда 40-45-летний «дядя Ваня» какой-нибудь, корячась, лезет с мокрой тряпкой под нары. Нам, молодым и юрким, это было сподручней. Однако начальник заставы, увидев, что полы моет только молодежь, посчитал это издевательством над нами со стороны старослужащих и попытался отменить установившийся порядок. Тогда молодежь делегировала меня на ведение переговоров с начальником по данной проблеме. Я пошел в канцелярию и как зам. секретаря комсомольской организации заставы обстоятельно доложил по этому вопросу. Мною было сказано, что никакого издевательства здесь нет, что никто из старослужащих нас не заставляет мыть полы и что это решили мы сами, т.к. нам неудобно смотреть, как пожилые люди лезут под нары. Здесь же добавил, что это добровольное решение нашей четверки. Начальник поверил мне, и инцидент был исчерпан. После этого «старички» еще больше зауважали нас и при первой же возможности старались ублажить нас, особенно в вопросах питания. Добудут что-то в селе вкусненького и обязательно в первую очередь угостят нас. Что же касается фруктов, особенно яблок и груш, то они никогда не переводились в наших тумбочках. И это все дело рук старослужащих солдат.

В последние годы моей службы в армии, когда в войсках стала зарождаться так называемая «дедовщина», я невольно вспоминал свою солдатскую службу. Бывая в подразделениях, я всегда рассказывал об этом военнослужащим, а однажды, уже, будучи генералом в Хабаровске, по просьбе начальника войск округа К.Е. Кортелайнена (http://shieldandsword.mozohin.ru/per...laynen_k_e.htm , при. БСН) выступил на окружной комсомольской конференции. Солдаты и матросы, делегаты конференции правильно поняли меня, мое беспокойство появившейся в подразделениях неразберихи во взаимоотношениях, от которой один шаг до уголовного преследования за содеянное, и завершение моей речи наградили бурными аплодисментами. Говорили потом, что помогло мое выступление, и в подразделениях неуставные взаимоотношения резко пошли на убыль.

Ну, а пока я служил рядовым и выполнял свой воинский долг. И после окончания войны стычки с бандитами продолжались. Часто нам приходилось оказывать помощь в этом вопросе польским пограничникам, с которыми мы были в большой дружбе, имея общую контрольно-следовую полосу. Операции по ликвидации бандгрупп проводились совместно и чаще всего на польской территории. Как я понимаю, видимо на этот счет имелась договоренность командования. Иначе пребывание наше на чужой территории считалось бы нарушением границы суверенного государства. Задерживали и нарушителей границы – одиночек. О своем первом задержании мне и хочется рассказать.

В один из дней лета 1945 года мы с ефрейтором Черняевым Николаем (старший пограннаряда) были назначены на службу в качестве поста наблюдения на вышку. Прибыли к месту несения службы. Я взобрался на вышку, а мой старший остался внизу. Мы попеременно должны менять друг друга.
Я в бинокль осматривал линию границы и прилегающую к ней как с польской стороны, так и с нашей местность, а Черняев, «узрев» примерно в 200-300 метрах от вышки жнущую рожь свою знакомую по селу девушку, направил к ней свои стопы, не предупредив меня.
Через какое-то время, я на левом фланге участка обнаружил в редколесье медленно продвигающегося по польской территории к линии границы человека с мешком за спиной. Он часто останавливался, оглядывался и, видимо, прислушивался. Подойдя к нашей контрольно-следовой полосе, он долго осматривался, а затем, ступив на КСП, стал медленно продвигаться в нашу сторону. Стало ясно – это нарушитель границы.
На мой свист и громкие выкрики мой старший никак не отзывался. Не видно было и его знакомой девушки. В общем, ситуация как в старой песне: «…распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани…».
Я быстро стал спускаться с вышки и, достигнув земли, что было мочи, рванул к месту нарушения границы, наперерез двигающемуся в наш тыл нарушителю. Скорость моего движения была «космической». Успел я достигнуть скрытного места раньше нарушителя и, спрятавшись за кучи бурелома, стал ждать. Вскоре показался и человек, мною преследуемый. Это был мужчина внушительного роста и такого же телосложения. Я молча лежал и, кажется, перестал дышать. Только сердце бурно колотилось в моей груди. И как же могло быть иначе – ведь первый живой нарушитель границы предстал перед моими очами. И когда он уже находился в 10-15 метрах от меня, я быстро вскочил из-за завала и, направив ему в грудь винтовку, крикнул: «Стой! Руки вверх!» Человек остановился и поднял руки. Затем скомандовал, чтобы он повернулся ко мне спиной, лег на землю и не двигался. И эта команда задержанным была выполнена беспрекословно. Дальше что делать, я не знал. Подойти к нему я остерегался. Силы наши были явно неравные и, конечно же, не в мою пользу. Оставалось одно – вызывать с заставы тревожную группу. Условный сигнал нас в этих случаях был три выстрела вверх. Что я и сделал.
Через небольшой промежуток времени около меня появился запыхавшийся и весь в поту мой старший и едва успел меня предупредить: «Задерживали вместе», как показалась скачущая на конях тревожная группа во главе с заместителем начальника заставы.
Мой старшой доложил о задержании, передали нарушителя тревожной группе, которая отконвоировала его на заставу, а мы возвратились на пост наблюдения и продолжили службу в ожидании смены. Когда вернулись на заставу, нарушитель уже был переправлен в комендатуру, а мы стали принимать поздравления с успешным задержанием нарушителя границы. Поощрили нас тогда денежной премией – старшему 300 рублей, мне 100 рублей. К чести Коли Черняева надо сказать, что на эту премию он купил 2 бутылки самогонки за 60 рублей, а остальные деньги в сумме 240 рублей отдал мне. Я, конечно, отказывался, не брал, но он настоял на своем. Вот таким образом я, по тем временам, чуть не стал «миллионером». Шутка ли, 340 рублей в кармане! Как уж я их истратил и на какие цели, сейчас не помню.
Впоследствии выяснилось, что задержанный нами человек оказался местным жителем, из села Омелянец, где стояла и наша застава. Воевал он на фронте и был пленен немцами, но после войны освобожден и вот теперь торопился в свой родной Омелянец, где проживали и его родственники. Через непродолжительное время, после допросов, уточнения его показаний и проверки их, он появился в нашем селе и стал жить и трудиться, как и все свободные граждане нашей страны. Встречались потом мы с ним и неоднократно, в том числе и я. Разговаривали, шутили. Он даже признался, что здорово тогда испугался, когда я его задерживал. Особенно, когда стрелять стал. Думал, что и в него могу «пульнуть». Когда же он в разговоре с нашими солдатами узнал, как поощрили нас за его задержание, он даже возмутился и прямо заявил, что поощрять надо было только меня одного, ибо я его один задерживал, а второй уж потом прибежал, когда я выстрелами вызывал поддержку с заставы. Ребята удивились и об этом разговоре доложили начальнику заставы. Естественно, мой старшой Черняев был приглашен на беседу в канцелярию. Пришлось ему все там рассказать, как было дело в действительности, ну и как он впоследствии распорядился своей премией. Я потом все это подтвердил. Конфликт был сглажен, но на «верх» об этом не докладывалось с общего нашего с Черняевым и всего личного состава заставы согласия. «Задержанному» наши ребята тогда все разъяснили в удобоваримой форме, и инцидент был исчерпан. Все стороны поняли это как надо, и наступил мир и согласие. Коллектив же заставы продолжал жить дружно, и каждый добросовестно исполнял свой солдатский долг.

Любимцем заставы, а моим старшим другом был Коля Ровков. Поэт наш заставской. Был он старше меня лет на 8-10, но это никак не мешало нашей дружбе. Быстро он сочинял стихи, многие из которых я, как редактор заставской стенной газеты, помещал на общее обозрение. Звали его все Коля Робинзон. Он на это не обижался. Видимо, прозвали его Робинзоном потому, что он был одиноким человеком. Семьи не имел, воспитывался до армии в детском доме. С его слов у него была еще младшая сестренка, которая тоже воспитывалась в одном из детских домов. В каком именно, он не знал тогда, т.к. ее переводили из одного детдома в другой, и он потерял с ней связь.
Когда я уже учился в пограничном училище в Махачкале, мы переписывались с ним, и он одно письмо прислал мне в стихах. Один куплет только сохранился в моей памяти:

«Гуляя по брегам Сипурки (такая речушка протекала на участке нашей заставы)
И обегая мыслей круг,
Я вспомнил прошлые минутки,
Я вспомнил о тебе, мой друг…»

Так начиналось письмо ко мне. Долго его я хранил, но потом, к моему великому сожалению, куда-то пропало, потерялось. Кочевая жизнь военного поспособствовала этому. Очень жаль, конечно. Друзей на заставе у меня было много. Это Кривоклубов Николай, с которым мы сдружились, будучи на снайперских сборах, а затем служили на Омелянецкой заставе, Титов Николай и Шумкин Сергей, мой одногодок, и многие другие. Обменялись мы фотографиями на память, которые я берегу и по сей день. Кстати, Николаев на заставе было человек десять. «Где же вы теперь, друзья-однополчане?...», как поется в песне. Как бы хотелось знать. Живы ли кто из них? Где проживают, и как сложилась их дальнейшая судьба. Хотелось бы знать. Очень. Надо подумать над этим вопросом и попробовать «учинить» розыск.

Во время службы на заставе заслуживает внимания факт моей командировки в июне или в июле месяце 1945 года в Германию, в Берлин. Я тогда некоторое время числился вожатым служебных собак, и знаменитый Никита Карацупа, являющийся начальником службы собак Белорусского пограничного округа, формировал команду для поездки в Германию за немецкими овчарками. Волею судьбы и я попал в эту команду.
(В бытность мою слушателя ВКШ им. Ф.З. Дзержинского мне тоже довелось однажды встретиться с легендарным пограничником - Н.Ф. Карацупой. Встреча произошла в Центральном музее Пограничных войск в Москве, где наша преподаватель португальского языка проводила «выездное занятие». Был он небольшого росточка, и я ещё тогда подумал, как же ему, в общем-то, не богатырского телосложения в одиночку удалось задержать несколько сотен нарушителей, а в отдельные дни он один со своей служебной собакой задерживал даже по несколько человек сразу. Мы подошли к нему и стали разговаривать. Никита Фёдорович был явно смущён нашим вниманием, а когда я попросил поставить автограф на путеводителе по музею, смутился ещё больше, потом всё же вывел на раскрытой странице свою фамилию. Прим. БСН).
Добирались мы до места назначения различными видами транспорта: на машинах попутных или же поездами в товарных вагонах. В Берлине, на одной из его окраин, нас разместили в дислоцирующейся там пограничной комендатуре. Функция ее практически была одна – нести патрульную службу. Собачек мы брали (за деньги или просто так) у местных жителей. Принимали и взрослых, и щенков. Лишь бы порода была чистокровная немецкая овчарка.
Пограничники спецкомендатуры, где мы остановились, по обмундированию мало чем отличались от военнослужащих Советской Армии. Носили все пилотки, кстати, и мы так же одевались. Зеленые фуражки были только у офицеров и сержантов. Правда, погоны у всех зеленые, а на ногах вместо ботинок с обмотками - кирзовые сапоги. Вот и все отличие. Недели две мы провели за границей. Нужное количество собак так и не собрали. Последовала команда довольствоваться малым и возвращаться в Союз.
За период пребывания в Берлине, и проживая в спецкомендатуре, мы подчинялись распорядку дня данного подразделения. Вечерами, как и все, становились в строй на боевой расчет. Запомнилась такая интересная деталь этого мероприятия. Старшина подразделения объявлял стоящим в шеренгах военнослужащим
-Товарищи! Поступил приказ от вышестоящего командования всем сдать по одним часам (имелись в виду немецкие карманные часы - штамповка, срок работы которых исчислялся одним годом).
После этого он снимал с головы фуражку и обходил строй. Каждый или почти каждый бросал в нее по одним часам. К концу обхода часы в фуражке уже не помещались, и старшина заполнял ими карманы. Такое мероприятие повторялось через день - два и результат был одинаков. Причем я ни разу не слышал, чтобы кто-то из солдат роптал или возмущался. Проходило все в спокойной обстановке. Потом уж я узнал, что у каждого военнослужащего таких часов было по нескольку десятков. В свое время они достались хлопцам от немчуры в качестве «военного трофея», как они в шутку выражались. Потом такие часы поставляла нам побежденная Германия по репарации в качестве платы за причиненный нам войною ущерб.
В свободное от работы время Карацупа разрешал нам немного побродить по поверженной столице фашистского рейха. Побывал я и у здания фашистского рейхстага, полуразрушенного, с многочисленными надписями наших бойцов на стенах.
Однажды, прогуливаясь по городу со своим сержантом, мы столкнулись, я бы сказал, с комедийного характера случаем. На одной из улиц у тротуара, смотрим, стоит наш советский танк Т-34, а около него возбужденный танкист, который выкрикивал что-то несвязное и кому-то всё грозил кулаком. Видно было, что он сильно «под мухой». Мы с сержантом подошли к нему, а были мы оба вооружены автоматами, и сержант спросил танкиста, что случилось и чем он недоволен. Последний, обернувшись и увидев на голове сержанта зеленую пограничную фуражку, воскликнул
- Иди, скажи своим, я сейчас своим танком всю их комендатуру разворочу.
Короче говоря, в конце концов, выяснилось, что этот мародер, а по-другому его никак нельзя было назвать, привязал к боковой броне танка два новеньких немецкого производства велосипеда и спокойно дефилировал на своём танке по улицам Берлина. Пограничный патруль остановил его и, естественно, конфисковал велосипеды, сказав ему, чтобы он не позорил Советскую Армию и возвращался в свою часть, если не хочет иметь больших неприятностей. Сержант мой что-то долго ему разъяснял, убеждал и, кажется, сумел найти к его «мятущейся» душе нужный ключик. Танкист пригласил его к себе в танк, а потом они позвали и меня. Когда я влез вовнутрь танка, то увидел разные ящики с бутылками спиртного, сигарет и еще с чем-то. Сержант с танкистом пропустили по стаканчику, я же от такого угощения отказался. На прощание танкист наделил нас по паре пачек сигарет, и мы мирно разошлись.
В Союз мы возвратились нормально, доставили «собачий груз» по назначению и не задерживаясь в Минске разъехались по своим заставам. Опять пошла обычная пограничная служба.

В 1946 году после выборов в Верховный Совет, которые состоялись в феврале месяце, я был направлен в окружную школу сержантского состава и распрощался с боевыми друзьями.

Город Пружаны. Школа сержантского состава.

Прекрасный белорусский городок Пружаны. Весь утопает в зелени. Да и здание нашей школы располагалось по сути дела в городском парке. Возможно, здесь когда-то в дореволюционное время жил какой-нибудь богач, помещик или дворянин, а вот сейчас в его особняке располагалась наша школа МНС (младшего начсостава). Не строевым бы шагом здесь ходить, не заниматься «шагистикой», а культурно прохаживаться и отдыхать на скамейках, дыша свежим воздухом, трудовому люду после тяжелого трудового дня или в выходные дни. Ан, нет. Нас разместили. Конечно же, посторонним сюда вход был воспрещен. С одной стороны, было приятно жить и постигать «военное искусство» в таком райском уголке. С другой же стороны было как-то неудобно перед жителями городка. Получалось, что вроде бы мы лишили их вот такого удовольствия.
Городишко разделяла неширокая речушка, на мосту через которую иногда происходили стычки между пограничниками и летчиками. Здесь же, кроме нас, дислоцировался штаб одного из пограничных отрядов и то ли дивизия, то ли полк военных летчиков. Наша школа, как правило, в такого рода стычках участия не принимала. Сержантская школа – это такое военно-учебное заведение, где все расписано по минутам от подъема до отбоя. Да и в выходные дни свободного времени не было.
Командование школы устраивало по воскресеньям то строевые смотры, то спортивные соревнования. Особенно нас мучили различного рода кроссы, марш-броски, переходы и, как правило, с полной боевой выкладкой. Физическая закалка будущих сержантов была приоритетным занятием и почти ведущей дисциплиной. А переходы и марш-броски обычно совершались на 25, 50, 100 и более километров. И надо было уложиться в субботний и воскресный день, чтобы в понедельник вовремя начать плановые занятия. Ох, и доставалось же нам. С ног почти не сходили кровавые мозоли. Особенно тяжело было, когда такие переходы совершались с полной боевой выкладкой. Я был в минометной заставе (у нас в пограничной школе разделение шло не на взводы и роты, а на заставы: минометная застава, пулеметная застава, пехотная застава), вторым номером 82-мм минометного расчета, и мне вменялось при переходах кроме вещмешка с провиантом и винтовки таскать еще двуногу – лафет. Первый номер таскал трубу или ствол, а третий номер плиту. Не завидовали мы последнему, ох, тяжела же была эта плита. Правда, туда и подбирали особенно физически крепких ребят. Но плита есть плита. Она холку набьет и слону. И все эти кроссы, марш-броски и переходы почему-то именовались «имени Лаврентия Павловича Берии». Как же мы возненавидели тогда этого Берия. Правда, только в душе своей. Открыто сказать об этом, как говорится «боже упаси». Знали, что за этим последует. Короче, вслух об этом никто не говорил, но по отдельным намекам, вздохам, по блеску глаз и нахмуренным лицам, когда объявляли командиры об очередном кроссе, было видно, что восторга от предстоящего ни у кого нет.
Так что заниматься «словесными» и «кулачными» баталиями с летчиками на мосту у нас просто не было времени. Энергия наша тратилась на другое…

Тогда отец, конечно же, не знал и даже не предполагал, что совсем скоро он сделает свой самый главный выбор – станет офицером-пограничником, и на долгие годы свяжет свою жизнь с охраной Государственной границы СССР, обеспечением государственной безопасности нашей великой Родины. В середине 1946 года его восемнадцатилетнего солдата-пограничника направят в Ленинградское военное (пограничное) училище МВД, которое в момент приезда отца уже готовилось переехать в город Махачкала Дагестанской АССР. В 1949 году после окончания Махачкалинского пограничного училища для дальнейшего прохождения службы отец прибыл в Армянский пограничный округ, а потом будут: Азербайджанский, Закавказский, Восточный, Дальневосточный и Северо-Западный пограничные округа, в которых он прослужит более 40 лет. (http://shieldandsword.mozohin.ru/per...lyayev_n_t.htm)