Моя граница

[Воронин Иван Александрович]

Иван ВОРОНИН







МОЯ ГРАНИЦА

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ










Волгоград – 2005 г.
Издательство Станица-2

Воронин Иван Александрович добавил(а) 26.04.2016 в 01:12
ПРОЛОГ

Профессиональным военным быть не хотел. Я хотел быть учителем. Но обстоятельства сложились так, что выбора не оставалось, и я пришел к военкому...
Уходя на фронт летом сорок первого, отец, успокаивая маму и меня – старшего, говорил:
– Как-нибудь до Рождества перебьетесь, а там и я вернусь. А ты, – наставлял он меня, – гляди, за мужика остаешься. Мать слушай, ребятишек нянчи, за скотиной ходи.
В свои девять-одиннадцать лет я, кажется, делал все, что положено было делать мужику по домашнему хозяйству, когда мама с раннего утра и до поздней ночи в колхозе пропадала. Вот только школу пришлось оставить и, пока из далекой и долгой эвакуации не прибыл дедушка, возобновить учебу не удавалось.
Одним словом, я, как мог, старался следовать наказу ушедшего на фронт отца. А вот он слова своего не сдержал и не только не вернулся, как обещал, к Рождеству, но и не дожил до Рождества. Метельным и морозным декабрем того же кровавого сорок первого рядовой взвода разведки боец А.П. Воронин остался навечно безвестным среди павших и пропавших, защищая подступы к несгибаемому Ленинграду.
Как мы выжили без него – это довольно суровая и печальная повесть, в конце которой у нас не стало не только папы, но и мамы, а затем и дедушки, и мы остались одни. Мы – это трое братьев, трое школьников. И хотя мне уже пора было в армию уходить, я все еще продолжал наверстывать прерванную военным лихолетием учебу, заканчивая выпускной десятый класс.
В последний год, когда мы остались сиротами – под символическим патронатом районо, жизнь сложилась особенно трудно.
Слов нет, и в годы войны, и сразу после нее легче не было. Но тогда с нами была мама, а затем и дедушка. А теперь вот...
И тем не менее я никак не хотел расставаться с мечтою поступить в Борисоглебский учительский институт. Почему в учительский? Ну, во-первых, потому, что я хотел быть учителем. А во-вторых, учительский – всего лишь с двухгодичным сроком обучения, что хоть как-то соответствовало обстоятельствам, что сложились у меня к тому времени.
Однако поступить в институт не удалось. А вернее, я вынужден был сам от него отступиться. И вот почему. Как раз в день моего прибытия на вступительные экзамены стало известно: Борисоглебский учительский реорганизуется в педагогический. Для меня это было равносильно провалу, ибо двукратное увеличение сроков обучения в пединституте никак не вязалось ни с моим материальным положением, ни с положением моих младших братишек. Вот тогда я и пришел к райвоенкому – подполковнику И.И. Щербакову.
– А я знал, что ты придешь, – не удивился тот моему обращению.– С твоим-то положением – и в институт? Пиши заявление в училище.
– Но у меня же двое младших братишек, – напомнил я. – Как быть с ними?
– Знаю, – тут же нашелся военком, – определим в детдом.
Видя, что его предложение с детдомом меня не удовлетворило, он с сожалением добавил:
– У тебя нет другого выхода. Не пойдешь в училище – солдатом пойдешь. А за братьев не беспокойся: детдом в районе свой, все организуем, как надо.
Разумеется, вариант с детдомом меня не очень устраивал, и я обратился в этой связи к тете – маминой сестре. Сама инвалид с детства, проживавшая в ветхом домишке с двумя детьми-подростками и с престарелой свекровью, она временно приютила и нас.
– Ишь чего выдумал твой Щербаков, – возмутилась тетя, – «в детдом»... Никуда я их не отдам. Двоих растим – выходим и четверых, не умрем. А тебе, – это она ко мне, – надо в люди выходить.
Ах, тетя, тетя! Вместе с бабушкой Марией Ивановной! Милые вы мои! Хватит ли жизни моей, чтобы сполна оплатить вам мой вечный долг перед вами – за ваши добрые сердца, за вашу материнскую заботу о нас, трех братьях, нашедших тепло и уют в вашем доме...
14 сентября 1952 года я оставил мое родное село Пески в благословенном Воронежском Прихоперье и уехал в далекую Алма-Ату Там в казармах военного кавалерийского училища пограничных войск, на полном государственном обеспечении и имея до ста пятидесяти рублей наличными, я проведу три долгих года, чтобы затем, в первый же мой лейтенантский отпуск, прибыть в мою родную семью – к тете с бабушкой и к братьям – с большим дорожным чемоданом, набитым гостинцами, и почти с тысячью рублями из первой офицерской получки.
Военному человеку бывать в отпуске на родине вообще интересно. А если ко всему прочему он еще и в «люди вышел», скажем, лейтенантом стал, то что и говорить, его интерес к отпуску возрастает многократно. Для меня это было какое-то феерическое ощущение радости встречи с малой родиной. Она встретила меня чудесной порой теплого и ясного бабьего лета, каким оно было и тогда, ровно три года назад, когда я уходил отсюда, оставляя дом, родных и прожитые здесь двадцать лет.
А мой чемодан с подарками... Надо ли объяснять, каким это было богатством для тети с бабушкой, сколько радости и восторга принесло это детям и какую значимость отводил я при этом своему лейтенантскому положению.
Новенькие, с зеркальным блеском и мягким скрипом, «скороходовские» офицерские сапоги, с каждым шагом отзывавшиеся малиновым звоном изящных хромированных шпор; синие плотного сукна брюки-галифе – с широкими кавалерийскими «бутылками», мягко по талии прилегающий, с зеленой окантовкой по воротничку, без ремней и перетяжек китель с редким значком спортсмена-конника и с вожделенной парой золотистых погон с двумя маленькими и тем не менее заманчиво-привлекательными звездочками и эмблемами-подковками с перекрестьем кавклинков; ну и наконец, непременная гордость каждого, кто имеет причастность к пограничным войскам, – символ чести, добра и надежды – зеленая фуражка.
Одним словом, ты уже не мальчишка и даже не «мужик в доме». Ты вырос, окреп и стал настоящим мужчиной. И крыши домов для тебя уже не так высоки, и деревья совсем не великаны, и речка с лесом стали ближе к селу А вчерашние семиклассницы так повзрослели, что уже в невесты норовят. И в этой связи в моем отпуске появляется новый сюжет: я встретился с моею будущей судьбой. А было это так.
В клубе играла музыка и шло веселье молодежи. Но время было позднее, и пары за парами оставляли зал и расходились по своим заветным местам. Выйдя из клуба, я вроде бы ненароком, а на самом деле преднамеренно задержался около двух девчат, к одной из которых хотя никогда ранее и не подходил, но и равнодушным не был. Как, впрочем, не были к ней равнодушны и многие из ребят нашей школьной поры. То была на редкость симпатичная и вместе с тем скромнейшая в своем поведении Нина Лабзина.
Поддержав веселое настроение девчат, я напросился проводить их до дома, они не отказали. А через полчаса мы с Ниной остались одни. Я попросил ее не уходить, она согласилась, и мы пришли на крылечко ее дома.
Была тихая с чистым небом ночь. Видимо, такие ночи встречаются в жизни многих молодых людей, когда в их душах зарождается нечто такое, что впоследствии и называется судьбой. Так это бывает или иначе, но у меня была такая ночь, и она определила мой выбор, мою судьбу – ею стала Нина Лабзина.
Время отпуска, как известно, скоротечно. И потому за те несколько вечеров, проведенных вместе с Ниной, многое в наших отношениях осталось неопределенным. И хотя дело до осторожных поцелуев и дошло, однако с нашей обоюдной робостью о чем-либо совершенно близком – о женитьбе, например, речи и быть не могло. Тем не менее в последнее наше свидание обещали друг другу помнить и писать. А в самый последний момент, когда уже по пути на вокзал я попросил подвозившего меня шофера завернуть к дому Нины, мы с ней вновь встретились, и она на глазах родных и соседей на прощание протянула мне редкий в наших местах и диковинный по красоте, отливающий блеском алой крови, благоуханный цветок георгин. К сожалению, мне надо было торопиться к поезду, и мы расстались.
Георгин заворожил меня. И, видимо, потому уже в вагоне поезда мне временами казалось, что рядом со мною находилась и она, желанная и красивая, как этот неотразимый цветок, – Нина.
К исходу пятых суток пути я прибыл к месту предписания – в управление войск Туркменского пограничного округа, в Ашхабад, где мне надлежало предстать пред моим будущим высоким начальством и получить мое первое офицерское назначение.
По бывшим курсантским стажировкам на госгранице Туркменистана я уже достаточно хорошо представлял себе, в какие географические условия, скорее всего, буду направлен. Это либо пустыня Каракум, либо горы – Копетдаг Что-либо другое в географии погранзастав мною избранной границы встречалось крайне редко. А я, между прочим, эту экзотическую границу при распределении после окончания училища выбрал добровольно, и ни о каком другом назначении, кроме как непосредственно на пограничную заставу, не помышлял.

[Воронин Иван Александрович]

Часть первая

СЕРАХСКИЕ ЗАСТАВЫ




Глава 1. ТОРОПИЛСЯ НА ЗАСТАВУ,
А ПОПАЛ В КОЛХОЗ

– В Серахс, на заставу замполитом, – объявили мне решение окружного начальства, и я прибыл в Серахс. Однако сразу попасть на заставу мне не удалось. Командование отряда посчитало целесообразным использовать молодого офицера в течение первых двух-трех месяцев во временном подразделении отряда, так называемом учебном пункте по подготовке только что призванных солдат к службе на границе.
Устроившись у гостеприимной тети Таси, в ведении которой находилась «отрядная приезжая» (комната для приезжих офицеров), я все-таки не терял надежды хотя бы на несколько часов вырваться на «свою» заставу. Уж больно не терпелось мне посмотреть на эту загадочную «Акар-Чешме» и ее участок. Но уже на третий день после моего прибытия в отряд весь состав учебного пункта бросили на помощь хлопкоробам серахских колхозов, поливные земли которых располагались километров за 150 вниз, по реке Теджен, уже в другом, даже не соседнем Тедженском, а в Кировском районе. Насколько эффективным оказывался труд солдата-хлопко-сборщика, это не мой вопрос, и я о нем умолчу, а вот о двух-трех эпизодах другого характера сказать, считаю, стоит.

НЕ ВЫЙДЕТ ИЗ МЕНЯ ПОЛИТРАБОТНИКА

В один из дней хлопкосбора нас предупредили, чтобы были готовы к встрече с начальником политотдела отряда. День стоял солнечный, и уже часам к одиннадцати хорошо пригрело. Группа солдат человек в сорок, среди которых я был за старшего, растянулась в цепь и продвигалась по междурядьям хлопчатника. Настроившись на приезд высокого начальства, трудилась с особым усердием.
– Товарищ лейтенант, – окликнул меня один из сержантов и показал в сторону дороги, разделявшей наше поле на два крыла. По дороге катила легковая автомашина, оставляя за собой длинный и высокий шлейф пыли. Поравнявшись с нашей группой, машина остановилась, и из нее вышли двое – некий гражданский и наш начальник политотдела. Поправив ремень и одернув гимнастерку, я направился навстречу начальству. Остановившись за пять – семь шагов и приложив в приветствии руку, как и положено по Уставу, обратился с рапортом:
– Товарищ подполковник...
Но «товарищ подполковник», строгим взглядом встретив мое обращение, стал энергично показывать в сторону своего спутника – гражданского, неизвестного мне человека: мол, докладывайте ему. Я не понял и вновь повторил:
– Товарищ подполковник...
– Лейтенант! – вдруг оборвал меня военный, раздражаясь моей несообразительностью. – Перед вами первый секретарь райкома партии товарищ Меретлиев – докладывайте.
Недоумевая, почему я должен докладывать секретарю, я еще более растерялся.
– Не выйдет из вас политработника, – раздраженно и строго произнес военный. И через две-три минуты недовольные гости удалились к машине и покатили дальше.
«Вот так, – думал я.– Все гениальное просто, как ружейный курок, – нажал и грохнуло: политработника из вас не выйдет».
И слава богу, политработником в понимании этого военного я не стал. А он, между прочим, активно полез вверх. Через полтора-два месяца став начальником отряда, вскоре взлетел еще выше. По рекомендациям местных и республиканских партийных органов его выдвинули на должность заместителя министра внутренних дел республики. Но тут выяснилось, что первый секретарь Серахского РК КПТ Меретлиев виновен в хозяйственных преступлениях, и ему, естественно, воздали по заслугам. А заодно и должность замминистра почему-то сократили.
Однако, переболев свое неудачное хождение в замминистры, мой бывший политшеф вновь оказался в руководящем кресле – на этот раз одного из отрядов Забайкалья. Но поступает однажды на заставу наш родной журнал «Пограничник», и я не без интереса узнаю: за злоупотребление служебным положением и моральную распущенность мой политпророк досрочно уволен из войск. И мне вновь вспомнилось серахское поле, два высоких партийных руководителя на нем и мой несостоявшийся доклад.
Хотя и немного по времени пришлось мне находиться в подчинении этого подполковника, тем не менее свое черное дело в отношении меня он все-таки провернуть успел. Правда, узнал я об этом лишь несколько лет спустя, уже после того как стал известен скандальный итог его пребывания на службе. А просветил меня старший инструктор политотдела отряда майор Михаил Иванович Маслюков. Оказалось, что уже на первом году моего вхождения в замполитовскую службу начальник политотдела округа полковник Брилев с подачи политотдела отряда стал прорабатывать вопрос о возможном моем переводе на комсомольскую работу. Но когда об этом стало известно начальнику отряда, то есть тому самому подполковнику, он тут же отверг эту идею, заявив:
– Я знаю этого лейтенанта, комсомольского работника из него не выйдет.
И с упреком посоветовал политотдельцам серьезнее относиться к изучению деловых и организаторских качеств молодых офицеров.
А ведь сумей я тогда, на хлопковом поле, перебороть себя и доложить «по обстановке» не ему, а сопровождавшему его первому секретарю райкома, как знать, насколько бы я вырос сразу же в его глазах и как бы затем он оценивал мои деловые и организаторские качества. Думается, что возражений с его стороны по поводу моей комсомольской перспективы могло бы и не быть. Но эти рассуждения уже задним числом...

У ВАС И У НАС

Однажды после очередного дня хлопкосбора, когда личный состав с аппетитом расправлялся с вечерней полевой кухней, к месту, где мы расположились, подкатил легковой «газик» и из него вышли двое – в длинных темно-синих плащах и короткополых шляпах. Ближайшими к машине офицерами оказались мы с лейтенантом Хайруллиным. Приехавшие представились работниками местного и республиканского КГБ, поинтересовались, как идут у нас дела, как настроение среди солдат и населения, нет ли каких-либо криминальных данных. Оказалось, что завтра-послезавтра в местный райцентр Теджен ожидается прибытие товарища Бабаева.
– А кто такой Бабаев? – ляпнул я. На что один из представителей обиженно отпарировал:
– А кто такой Хрущев? – И, заметив мою обескураженность, добавил: – У вас – Хрущев, у нас – Бабаев.
Не берусь судить, какой смысл закладывался говорившим в эту фразу, но у меня она вызвала естественную настороженность своим откровенным противопоставлением: «у вас и у нас». Что это значило? И у кого это «у вас», а у кого «у нас»? Союз и республика? КПСС и компартия Туркмении? Русские и туркмены?
«Да, – размышлял я, – уж если фраза с таким прозрачным намеком вырвалась из уст представителя КГБ, то что на этот счет можно услышать среди местного населения?» Однако, забегая на много лет вперед, скажу, что никогда впредь, сколько бы и в какой бы обстановке ни пришлось мне общаться с населением приграничья, я ничего подобного ни от одного из местных жителей не слышал.
А тем временем карьера первого секретаря ЦК КПТ Бабаева закончилась печально. Однажды он был приглашен на Президиум ЦК КПСС, возглавляемый, как известно, тем самым «вашим Хрущевым», и вернулся оттуда в Ашхабад самым что ни на есть рядовым коммунистом или даже беспартийным – за детали не ручаюсь. За что он пострадал – ходили разные слухи: от неумения организовать руководство республикой до аморального поведения в быту А мне подумалось тогда: «Вот вам и «у вас и у нас», и что из этого вышло»


ТРАХОМА

Председатель, или, на местном языке, – башлык одного из колхозов, кому мы оказывали помощь в сборе хлопка, пригласил нас, группу офицеров, в гости, на ужин. Это было мое первое посещение туркменского очага и семьи. И оно произвело на меня такое гнетущее впечатление, что я долгое время никак не мог отделаться от чувства брезгливости, испытанного в тот памятный вечер.
И вместе с тем мне все там было интересно. Грубые глинобитные стены жилища с земляным, покрытым кошмами полом; запыленные, едва пропускавшие солнечный свет окна; острый запах смеси керосина, закисшего молока и сырой бурдючной кожи; грязно-серый обрывок тряпки, обозначавший место «стола» на довольно старой и вытоптанной кошме. И мы, трое-четверо гостей, и сам башлык, расположившись вокруг «стола» на кошме, полусидя, полулежа, перед основной трапезой пьем из пиал зеленый и, кажется, совершенно безвкусный чай.
Куча детей, пять-шесть пацанов, только что по команде хозяина покинула гостевую комнату И не знаю, как кому из моих коллег, а мне уже давно хотелось распечатать бутылку крепкого напитка – «арака», то есть водки, и как можно скорее погасить в себе брезгливую дрожь, охватившую меня при встрече с глазу на глаз с несчастными туркменскими детьми. И пусть не покажется бессердечным с моей стороны, но видеть их мне было страшно.
Меня не раздражали их чумазые, заскорузлые и сопливые лица, замызганные и засаленные штаны и рубашки. В условиях хлопковой страды и временного полевого жилища это еще можно хоть как-то оправдать. Но когда я увидел на лицах мальчишек те места, где должны светиться детские глаза, я действительно был потрясен. Казалось, что это были вовсе не глаза, а до краев заполненные крутым зеленым гноем глазницы.
Вот так я впервые услышал и прочувствовал это страшное слово – трахома, название болезни, что безжалостно поражала зрение детей хлопкосеющих районов...
Хозяин наполнил пиалы спиртным, и Толя Крестовников, как старший из гостей, произнес наш первый тост – за хозяина дома. Потом пили за дружбу, потом еще и еще.
Спиртное всегда действенно. Оно бесстрастно делает свое дело, благое иль худое – это особая статья. Не обошлось без его воздействия и на этот раз. После второй-третьей пиалы страхи от встречи с трахомой поутихли, а затем и вовсе забылись. И когда пришло время покидать гостеприимного хозяина, мы громко и дружески прощались с ним, и на его и на наших лицах сияли широкие и благодушные улыбки.
Но прошла ночь, а с нею и похмелье, и вновь явилось предо мною страшное вчерашнее видение – трахома. И хотя ныне эта коварная болезнь не значится в списках неизлечимых, я все равно никак не могу позабыть ту случайную встречу с несчастными детьми в доме башлыка-туркмена.


СОЛЬ ПО-ТУРКМЕНСКИ - "ДУЗ"

И еще один эпизод из хлопковой страды. Мы, трое офицеров – со мною были лейтенанты Саша Хижняк и Витя Подгорный, после трудового дня хлопкороба и отбоя личному составу, придя в комнату, отведенную нам в здании правления колхоза, решили по какому-то поводу выпить. Бутылка водки у нас была, были чурек и лук, а вот соли не оказалось. Выйдя наружу и позвав сторожа-бабая, мы обратились к нему:
– Яшули, нужна соль. У тебя есть соль? Соль надо.
– Бар-бар, – заторопился старик и скрылся в потемках. Вернувшись, он протянул нам три крупные головки лука.
– Яшули, – подосадовали мы, – да нет, не лук нам нужен, а соль.
Старик непонимающе вздернул плечами, улыбаясь. Тогда Саша Хижняк, взяв луковицу в одну руку и тыча ею в ладонь другой, наглядно продемонстрировал, что нам надо.
– А-а-а! – обрадовался старик.– Дуз! Дуз! – и проворно выбежал наружу Через минуту-другую он принес нам соль.
Оказалось, когда мы просили соль, это слово звучало для старика как «согон» и означало лук. А соль по-туркменски – «дуз»
Я остановился на этом забавном эпизоде вовсе не для того, чтобы лишний раз продемонстрировать наши примитивные досуговые запросы: бутылка водки, чурек, лук, соль. Я о другом, более важном. Дело в том, что пограничники вообще, а мы – «туркмены» – в частности, крайне небрежно, если не пренебрежительно, относились к местному языку. Это они, местные жители, должны были понимать нас, а мы их – вроде бы и не обязательно. Несправедливо это. А ведь на этот счет в пограничных инструкциях есть одна примечательная статья, гласящая, что каждый пограничник обязан знать местные обычаи и традиции и уважительно относиться к ним. Видимо, о языке требуется отдельная и более конкретная статья.
А на заставу, пока находился на моем первом учебном пункте, я так и не смог попасть. И только в канун Нового, 1956 года с группой молодого пополнения все-таки прибыл к основному месту своего назначения – на заставу «Акар-Чешме», что в переводе означало «Чистый родник». Не правда ли – символично и обнадеживающе!

[Petrovich-svp]

Воронин Иван Александрович, Приветствую Вас Иван Александрович!
Смотрю, процесс пошел.
С удовольствием
почитаю.

[Воронин Иван Александрович]

Да, Виктор, с твоей наводки создал тему "Моя граница", и вроде бы пошла. Спасибо. Попытаюсь отработать её полностью в соответствии с изданным вариантом и с возможными незначительными поправками и сокращениями. А скажи, пожалуйста, почему нельзя подать страницу традиционного книжного формата, а не такой непомерно растянутой в ширину. Для чтения весьма и весьма затруднительная форма. Может быть есть какие-то пояснения на этот счёт? С уважением - Иван Александрович

[Воронин Иван Александрович]

Глава 2. ГДЕ-ТО МЕЖДУ КУШКОЙ И СЕРАХСОМ

Если на обычной географической карте между Кушкой и Серахсом провести прямую линию, а середину ее обозначить точкой, то эта точка как раз и укажет на то место, где располагалась в наше время застава «Акар-Чешме».
Участок сложный, хотя не столько в оперативном, сколько в природно-климатическом отношении. Рельеф местности резко пересеченный: скалы, обрывы, щели, хребты, каменные завалы, промоины, сопки. Растительность полупустынная, однако обильная и разнообразная – от примитивного полынника до редчайшего орехового дерева – фисташки. Животный мир богатейший: от архара до леопарда, от «крокодильчика»-варана до аспидной кобры, от дикого голубя до гиганта орла-стервятника... и уж совсем диковинная популяция аборигенного красавца-кулана, или просто дикого ишачка.
Дороги примитивные, полевые. Средство передвижения – кони. До ближайших населенных пунктов, уже названных Серахса и Кушки, порядка 145 километров. Линия госграницы в 25 километрах от заставы – по руслу реки Теджен (Ге-рируд). Из контролирующих средств лишь вспаханная полоса – КСП. Связь проводная. Освещение керосиновое. Питьевая вода привозная. И хотя по участку разбросано не менее полдюжины родников, все они либо недоступны, как родник Нардеванлы, либо пуще тухлого яйца воняют, как родник Мельгеран.
Из гражданского населения – редкие гости геологи да отдельные егеря из местного заповедника. Справа и слева – соседние заставы «Адам-Улен» и «Зюльфагар».
Рассказывают, что в конце двадцатых годов застава «Акар-Чешме», с двух сторон зажатая выступами каменных сопок, оказалась легкой добычей басмаческой банды и в одну ночь была полностью уничтожена. Правда, легенда гласит, что спасся повар, укрывшись на время разбоя в русской печи за железной заслонкой. Он-то якобы и известил затем командование отряда о гибели заставы. Бандитская шайка была настигнута и разгромлена. Но, поскольку разгулу басмачества не было видно конца, заставу пришлось переносить в другое, более безопасное место.
Строили торопливо, да и материала, видимо, в достатке не было: местный камень, кирпич-сырец и обычная глина. Грубой кладки стены, глиняные крыши. Даже на традиционный дувал-забор сил не хватило. Хотя справедливости ради отмечу, что ко времени моего прибытия на заставу заборчик все-таки поставили – в три-четыре нити колючей проволоки, на кривых подсобных колышках. Но, забегая лет на десять вперед, скажу: заставу «Акар-Чешме» построили новую и на новом месте – каменную и с каменным забором, со всеми возможными к тому времени удобствами, вплоть до ванных комнат в офицерском доме. Появилась и своя вода, и другие заметные изменения – в технике, транспорте, инженерном оборудовании, сигнализации. Но все это стало служить и облегчать службу уже другим поколениям лейтенантов, а пока...
Как вновь прибывшего на службу офицера, с участком границы меня знакомил сам начальник заставы капитан Яков Иванович Дьяков. Многое запомнилось из тех первых выходов на госграницу, но особенно – вид местности с крутого обрыва хребта Элик-кая. Я впервые оказался на такой высоте, что, по сути говоря, никакой «местности» перед собой и не видел, кроме сплошного моря белых, как пенное молоко, облаков. Может показаться странным, но у меня появилось ощущение, что стоило только шагнуть с обрыва в эти густые облачные волны – и можно было плыть и плыть, как в море, в бесконечную даль...
Запомнилась и первая встреча с дикими животными – архарами. Это было уже внизу, за обрывом хребта.
– Смотри, – с улыбкой показал мне капитан, – вот они, красавцы.
И я увидел простым, без всякой оптики, глазом: метрах в ста от нас по скатам каменной сопки, следуя за вожаком, с десяток архаров не торопясь поднимались вверх. И хотя на сером фоне они выделялись не ярко, мне казалось, что я встретился с ожившими персонажами какой-то старинной восточной сказки. У капитана за плечами была винтовка, однако стрелять он не стал. (Впереди был еще целый день службы, и «заваленный» рогаль стал бы нам просто обузой.)
Основной особенностью участка границы заставы «Акар-Чешме» было то, что ее левый фланг примыкал к стыку трех государств: Иран – Афганистан – СССР Поэтому заставе было предписано два раза в месяц в район «стыка трех» высылать специальный пограничный наряд из пяти – семи человек во главе с офицером, со штатным оружием и другой, дополнительно на то предусмотренной экипировкой, при полном кавалерийском снаряжении.
Шел второй месяц моего пребывания на заставе, и мне пора уже было самостоятельно, во главе укрупненного пограничного наряда, выходить на «стык трех».

ВСТРЕЧА НА СПУСКЕ У КОЛОДЦА МЕЛЬГЕРАН

Начальник заставы капитан Дьяков многословием не отличался. И на этот раз, глубоко затянувшись «беломориной» и резко стравив через продолговатые ноздри густые дорожки дыма, он коротко отдал мне приказ на предстоящий выход в спецнаряд – по проверке линии госграницы на левом фланге участка заставы с детальным уточнением обстановки в районе «стыка трех».
Забегая вперед, скажу, что с основной задачей первого самостоятельного выхода на этот ответственный участок границы я справился довольно успешно. И более того, моему наряду удалось подтвердить предположение отрядных разведчиков о том, что со стороны Ирана на советской территории между линией границы и хребтом Элик-кая в ночное время появляются всадники – явно не для выпаса скота, так как в зимнее время через реку Теджен отару баранов переправить навряд ли возможно. Пройдет пять-шесть лет, прежде чем раскроется тайна обнаруженных нами признаков ночного пребывания иранских всадников на нашей территории. Однажды, реализуя оперативные данные разведчиков, укрупненный пограничный наряд на подступы к «стыку трех» возглавил недавно принявший заставу «Акар-Чешме» капитан Владимир Александрович Астафьев. Стопроцентных данных о том, что нарушители обязательно пойдут, у Астафьева не было. И тем не менее он не допустил ничего, что могло бы выдать присутствие пограничников на местности и дать возможность нарушителям либо обойти наряд, либо каким-то другим способом прорваться через рубеж засады. Была глубокая ночь, и они появились – три-четыре всадника с винтовками в руках. На оклик Астафьева «Стой! Бросай оружие!» всадники открыли огонь. Завязался бой, итог которого был таков: разгромленная банда, трупы контрабандиста и коня, раненый контрабандист и подбитый конь, оружие и двадцать килограммов опиума-терьяка. Как оказалось, контрабандисты шли из Пакистана в Иран, используя территорию Афганистана и кусочек, у «стыка трех», нашей земли.
За успешно проведенную операцию по разгрому банды Владимир Александрович Астафьев был приглашен в Кремль, и сам председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев вручил ему орден Красной Звезды. К сожалению, я в ту пору на этой заставе уже не служил, а то, глядишь, мог бы тоже отличиться. Но, как говорят, всему свое время. Пока я только начинал свою лейтенантскую службу на моей «Акар-Чешме» и, как уже было сказано, успешно справился с задачей первого выхода на «стык трех». Но «успешно справился» – это если говорить вообще, а в частности, по моей личной оплошности в пограничном наряде едва не произошло крупнейшее ЧП.
Получив от начальника заставы капитана Дьякова приказ на охрану госграницы в районе «стыка трех» и уточнив отдельные детали, я несмело обратился к нему
– Товарищ капитан, разрешите взять с собой винтовку Капитан помолчал и, чуть улыбнувшись, спросил:
– Не помешает?
– Никак нет, – поспешил я с ответом. – Отвлекаться от службы не будем. Это на случай, если встретимся на одной тропе.
– Ну смотрите, – согласился капитан и тут же предупредил: – Из архаров брать только рогаля, самку – запрещаю.
А надо заметить, что охота на заставах в ту пору вроде бы уже и не разрешалась, а фактически поощрялась, в чем мы и убедимся несколько эпизодов спустя.
Это было зимой, в феврале, однако снега на участке заставы не было. Стояла сухая, холодная, но безветренная погода. Вышли мы рано, планируя с рассветом пересечь КСП и спуститься от колодца Мельгеран вниз, в небольшую долину Я шел на своем рыжем и массивном Лиссабоне, возглавляя колонну, замыкающим был сержант Курочкин. Всего семь всадников, при полном кавалерийском снаряжении, со штатным оружием, пулеметчик с пулеметом; на всех – суточный запас продовольствия, воды и фуража. Ну и одна из основных на этот раз деталей экипировки – винтовка. Кстати, винтовки к тому времени на вооружении у пограничников уже не состояли, но у нас на заставе одна трехлинейка все-таки была. Ее специально (с разрешения командования) выдали для полуофициальной охоты на диких зверей.
Итак, я впервые возглавил наряд к «стыку трех», но также впервые вышел с дополнительной задачей – поохотиться. И потому одновременно с вопросами службы у меня из головы не выходили картинки воображаемых эпизодов встречи со зверьем. Из-за каждого куста, бугорка или сопки мне так и казалось, что они вот-вот выскочат: рогатые архары, клыкастые кабаны, а то и вовсе что-нибудь пятнисто-полосатое. Конечно же при таком моем обостренном желании встречи с дикими животными не появиться они просто не могли. Во всяком случае, я почему-то верил в это, как в само собой разумевшееся.
Начинало светать. Спешившись, колонна пошла от колодца Мельгеран на спуск. И в этот момент я их увидел... В конце спуска, метрах, может быть, в ста, нам навстречу по той же тропе двигались два кабана. Едва показавшись, они разом махнули в сторону и скрылись, притаясь за кустом гребенщика. «На ловца и зверь бежит», – почему-то подумалось мне, и я остановил коня.
– Кабаны, – тихо обратился я к солдату, следовавшему за мной, и он тут же сунул мне винтовку, принимая повод моего коня.
Лежа приспособиться к стрельбе под гору, круто вниз, оказалось неудобно и крайне неловко, и я никак не мог уловить момент, чтобы уверенно нажать на спусковой крючок. А кабаны, как назло, словно дразня и подначивая, все продолжали темным пятном выделяться, не шевелясь, из-за голых стеблей кустарника. Торопясь поскорее разделаться с животными или хотя бы с одним из них, я вскочил и, приняв «положение с колена», сразу же уловил на мушке темное пятно за кустарником. Все мои спутники терпеливо и тихо ожидали развязки. И конечно же мне никак нельзя было ударить в грязь лицом. Не свалю хотя бы одного из зверей, мне долго придется искать оправдания – как да отчего.
Оттянув назад курок винтовки, я тем самым поставил его на боевой взвод, и через секунду-другую должен был грохнуть выстрел (этот момент и поныне, спустя десятки лет, не вспоминается без страха и озноба).
Перед тем самым мгновением, когда мой указательный палец готов был нажать на спусковой крючок, темное пятно в прорези прицела зашевелилось и быстро поднялось над кустами в полный солдатский рост.
– Товарищ лейтенант, – донеслось до меня от кустов, – вы чего?
Я обмяк и опустил винтовку наземь.
За кабанов в сумерках рассвета мною был принят пограничный наряд, возвращавшийся со службы «секрета» по прикрытию так называемой «трубы» – промоины в скалах хребта Элик-кая. Возглавлял наряд ефрейтор Филиппов, кстати, мой штатный коновод. Он-то и вырос перед дулом моей винтовки, рискуя и спасая мою дурную голову от верной и неминуемой беды. Что-либо говорить в оправдание я не мог, но не мог и промолчать. И едва шевеля губами, обращаясь к Филиппову, я прошептал:
– Прости...
А сержанту Курочкину, вручая винтовку, почти приказал:
– Возьми и не давай.
О том, что случилось на тропе у колодца Мельгеран, к моей полной неожиданности, дальше свидетелей этого события никуда не пошло. А может быть, это мне так казалось, что не пошло. Но так или иначе, а от командования никакого «эха» ко мне не вернулось. Щадил меня и мой капитан. Не было на эту тему каких-либо толков и среди солдат.
И тем не менее меня неотступно преследовали те последние секунды, когда я собирался нажать на спусковой крючок. Мне было страшно об этом думать, но и не думать, хотя бы засыпая, я не мог Несколько ночей подряд просыпался в холодном поту оттого, что во сне все-таки нажимал на крючок, после чего следовал оглушающий раскат грома, сверкали молнии и были слышны какие-то странные голоса людей, призывающих о помощи.
И я дал себе слово: больше эту винтовку в моих руках не увидит никто. Однако не зря в народе говорят: одна беда не ходит.

ВОЛЧИЙ РАЗБОЙ

Капитан Дьяков ранее запланированного убыл в отпуск, и совершенно неожиданно я впервые оказался в роли начальника заставы. Люди, хотя бы мало-мальски причастные к границе, хорошо представляют себе, насколько это хлопотное дело – руководить заставой, пусть даже опытному капитану иль майору. А тут – лейтенант, вчерашний выпускник училища, чуть более четырех месяцев как вообще прибыл на заставу, и принять руководство таким сложным хозяйством... Неудивительно, что в первые же дни моего начальствующего дебюта случилось ЧП: на заставскую отару овец напали волки. И не просто напали, а растерзали около полусотни голов. Разбираться толком не стали, и по отряду был издан приказ, основная часть которого гласила: 1. На врио начальника заставы лейтенанта Воронина И.А. произвести денежный начет в сумме стоимости 45 овечьих шкур; и 2. Причиненный государству ущерб в мясном измерении возместить силами заставы за счет охоты.
Узнав о приказе, мой сосед справа, также временно исполнявший обязанности начальника заставы, старший лейтенант Гена Сторожук позвонил мне и выругался:
– А хрена они не хотят?.. Начет... Придет моя водовозка, садись и выезжай ко мне. Если есть, захвати бутылку.
Бутылки у меня, разумеется, не было. Но зато на участке заставы работали чумологи Марыйской экспедиции, а у них было много спирта. Без проблем заполучив фляжку медицинского, я отправился к соседу. А тот привез меня к своим друзьям на колхозную ферму «Джумаджик».
– О, – обрадовался приезду пограничников завфермой, – Гена, салам-алейкум!
– Здравия желаю, – отвечал Сторожук.– Знакомься: лейтенант Воронин – с «Акар-Чешме».
Хозяин назвал себя, протягивая мне руку, и добавил:
– Хош гелдиниз – добро пожаловать.
И мы прошли в кибитку. Пили, разбавляя, спирт, закусывали чем-то острым, из поджаренной свежей баранины, много говорили, шутили. Но, к моему нетерпению, ничего не было сказано о главном, зачем мы, собственно, и прибыли сюда. И только после того как все последние новости оказались исчерпаны, Гена начал, обращаясь к завфермой:
– Дорогой, ты уже знаешь нашу беду Давай, друг, выручай.
– Как выручай?
– Шкурами выручай. Сорок пять штук надо.
– Зачем шкурами? – посмотрел на меня хозяин.
– В тыл отряда надо шкуры сдавать, – пояснил я.– Или придется платить.
– Зачем шкуры? – вновь повторил тот.– Не надо шкуры.– Он взял какие-то бумаги, карандаш и, показывая их, проговорил: – Вот что надо, шкуры не надо.
Прошло минут пять, и мне был вручен документ, в котором официальной подписью и гербовой печатью удостоверялось, что заведующим фермой «Джумаджик» от пограничной заставы «Акар-Чешме» принято сорок пять высокосортных овечьих шкур. Я был рад и тому, что удалось заполучить этот документ, и тому, что друзья Гены Сторожука оказались и мне не чужими.
– Сак бол, хош, – раскланивался я, покидая ферму.
– Елуныз ак болсун – счастливого пути, – отвечали друзья.
Вот так, совсем, как оказалось, несложно, был реализован первый пункт тяжкого для меня приказа. Иное дело вырисовывалось с пунктом два – о возмещении «нанесенного государству ущерба в мясном измерении». Ведь предстояло добыть около тонны чистого мяса. Если перевести в живой вес архаров, их надо было брать не менее 35–40 голов.
– Да что ты паникуешь? – успокаивал меня мой сосед. – Вон Вася Зоров с «Келхауза» за одну ночь по восемнадцать джейранов берет. У него как ни ревизия, так недостача тысячи на три тянет, и все за счет охоты покрывает.
Все это так, дорогой мой сосед Гена. И спасибо тебе огромное за добрую помощь и хороший совет. Но ты ведь и представить себе не можешь, как я боюсь этой охоты. Никому в этом не признаюсь, но постоянно терзаюсь, помня, что надо выполнять приказ.
Жду возвращения моего капитана.

СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Вопреки моему опасению капитан Дьяков, вернувшись из отпуска и узнав об «овечьем ЧП», даже намека не сделал, что я виноват.
– Ну что, Иван Александрович, – произнес он спокойно, – приказ начальства будем выполнять.– И назавтра же с сержантом Курочкиным отправился за хребет Элик-кая.
Сам Яков Иванович был охотником превосходным: по меткости выстрела – первоклассным, по выбору цели – благородным. Он очень редко возвращался с охоты без добычи, но никогда не прицеливался в архариху-самку. Вот и тогда, в первые же дни после отпуска, капитан возвратился из-за хребта с двумя огромными рогалями. И, подзадоривая меня, оптимистично заметил:
– Ничего, Иван Александрович, не вешай носа – приказ выполним.
Однажды вечером он обратился ко мне:
– Завтра с ефрейтором Балабасовым выезжаете на охоту
«Товарищ капитан!» – едва не вырвалось у меня. Однако я слишком был виноват перед ним, чтобы хоть как-то возразить. И Яков Иванович спокойно продолжил:
– За хребет не спускайтесь. Поезжайте на Дыню, там будет надежнее.
Дыня – это название самой высокой (около тысячи метров) сопки. Своей формой она действительно напоминала огромную зеленую, зимнего сорта, дыню и была густо покрыта разнотравьем и редкими «шапками» фисташки. Там нередко можно было встретить выпасающихся архаров, а иногда и кабанов.
Выехали мы рано – так, чтобы к рассвету быть на месте. Однако наш выезд сразу же обложился густым и мокрым туманом, и по прибытии на саму сопку мы оказались утонувшими в настоящих облаках. И лишь часам к одиннадцати густой туман стал заметно рассеиваться, а затем и совсем исчез, вместе с чем пропала и всякая надежда на удачную охоту Время выпаса животных вышло, и они уже укрывались по щелям и промоинам. И нам с Балабасовым ничего другого не оставалось, как подкормить лошадей, подкрепиться самим и идти в обратный путь – на заставу.
Облюбовав фисташку с раскидистой кроной, мы спешились и расположились на привал. Сняв винтовку, я решил разрядить ее. А тем временем Балабасов, обходя фисташку, приглядывал место для «обеденного стола». И когда он, медленно ступая, поравнялся со мной и оказался в створе с дулом винтовки, внезапно прогремел выстрел... Балабасов, глупо улыбаясь, кротко и застенчиво посмотрел на меня и, сделав два-три шага вперед, опустился на траву. Я же, не менее обалделый, опустил винтовку прикладом на землю и не мог тронуться с места.
Как затем выяснилось, шептало боевого взвода винтовки оказалось настолько старо и истерто, что не могло каждый раз гарантированно удерживать курок на своем выступе. И когда я пытался извлечь патрон из патронника, курок с боевого взвода непроизвольно сорвался – и прогремел тот внезапный гром.
И вновь судьба оказалась милосердной к молодому лейтенанту. Пуля, едва чиркнув поверху солдатской шапки, оставила на ней чуть заметный паленый след – дорожку.
На заставу кони всегда идут торопливо. Широким шагом шли они и на этот раз, возвращаясь с сопки Дыня. И тем не менее я о многом успел передумать и со многими мысленно поспорить.
«Все! – обращался я к своим воображаемым оппонентам.– Больше я вам не охотник. И если я действительно виноват в гибели той полсотни баранов и нанес ущерб государству, то делайте на меня ваш начет, судите, в конце концов. Сколько там выйдет – тысяч пять-десять? Срок службы большой – выплачу Но пусть меня осудят за гибель баранов, да не за гибель солдата... Все, точка»
Я был бы нечестен прежде всего перед собой, если бы стал утверждать, что никогда в последующем не сделал ни одного шага по охотничьей тропе. Грешен – было. Добывал и архара, и джейрана, и кабана, и даже волка. Но все это были в большинстве своем единичные и случайные экземпляры. Ни влечения, ни даже интереса к охоте у меня так и не развилось. Слишком большим грузом давили на меня две мои охотничьи попытки: на спуске у колодца Мельгеран и на сопке Дыня.

[Воронин Иван Александрович]

Глава 3. СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

В мой первый отпуск с границы мне необычайно повезло – я уезжал на отдых летом. Но «повезло» – это, так сказать, в целом, вообще. А в частности, в кассе железнодорожной станции Теджен скорее можно было достать билет на какой-нибудь международный суперлайнер, чем на проходящий единственный за сутки скорый «Ашхабад – Москва». И я вынужден был пойти на обычный в таких случаях прием – договариваться с проводниками. Договориться удалось, но лишь на одну остановку – до Мары. А когда на подступах к Мары я робко признался, что у меня пересадка аж в Ртищево, проводница не на шутку рассердилась.
– Да вы что? Вы думаете, что говорите? Не могу! Не могу! – и она отодвинула на край стола мои «червонцы».
– Мамаша, – взмолился я, – мне очень надо.
– А кому не надо? Всем надо, а мест нет. Готовьтесь к выходу, – и она решительно показала на дверь.
– Меня невеста ждет, – решился я на крайнее откровение. – Свадьба, понимаете?
– У каждого свои причины, просто так никто не ездит.– Она помолчала и, передразнивая меня, протянула: – Сва-а-адьба.– И вдруг ее что-то осенило, и она преобразилась. – Свадьба? – переспросила она.– Давайте ваши документы и идемте со мной.
Привела меня к бригадиру и сама же стала просить за меня как за жениха, опаздывающего на свадьбу.
– Да-а, – укоризненно протянул бригадир, осматривая мою офицерскую форму, – лейтенант-пограничник – и «зайцем»?
Я еще более смутился и вновь стал объяснять свадебную тему. Бригадир оказался человеком добрым, и через несколько минут я уже вернулся в вагон на свою законную боковую полку.
Что-то магическое оказалось в удивительном цветке, подаренном мне Ниной в наше последнее с нею прошлогоднее свидание. И как символ верности он удерживал нас обоих от каких бы то ни было неверных шагов. Полгода спустя после нашего расставания Нина так и писала в мой далекий Серахс: «Ты, наверное, увез половину моего сердца... Я не могу сделать ни одного шага в сторону». И в ответ на ее признания я не менее искренне записал в своем дневнике: «Ниночка! Все зависит от тебя».
Прошло около года нашего взаимного ожидания, и мы вновь встретились. И были откровенные объятия и поцелуи. И были конфеты «Ласточка» и кино. И были сваты и райзагс. А потом свадьба – на два дома и на три дня. Но затем наступило расставание. Нет-нет, мы не расставались, то у нее было расставание. Став женою лейтенанта-пограничника, Нина Лабзина, ставшая, разумеется, Ниной Ворониной, впервые и надолго оставляла родных и работу, подруг и родину. Оставляла, чтобы найти свое счастье там, куда увозил ее тот, кого она выбрала из многочисленных своих поклонников, кому она искренне и до конца поверила и с кем решилась идти по жизни одной – какой бы ни было трудной – дорогой, оберегая нашу общую и неделимую судьбу взаимно преданных супругов.
Так ли все это будет – покажут годы. А пока мы оба, я и Нина, верили: только так.
Наша дорога на Ашхабад началась с того, что в кассах станции Ртищево на проходящий скорый билеты не продавались вообще. А когда после полуторасуточной вокзальной суеты нам все-таки удалось стать пассажирами вожделенного скорого, наш вагон оказался так называемым прицепным, общим и до отказа набитым всеми жаждущими уехать на Ашхабад. И это в условиях августовского зноя заволжской степи и пекла среднеазиатской пустыни!.. Однако все обошлось благополучно, и к утру пятых суток пути мы прибыли на нашу станцию Теджен.
С выездом из Теджена на Серахс было уже легче. Получив наш свадебный багаж (ящик), мы недолго ожидали транспорта, выходившего с местной автобазы в сторону Серахса. Нина разместилась в кабине, я же устроился в кузове, на нашем ящике, среди россыпи кирпича, заказанного, как оказалось, тылом серахского погранотряда.
Грунтовая дорога на Серахс ухоженностью не отличалась и лишь местами была присыпана гравием. И потому этот отрезок пути протяженностью в 118 километров занимал не менее трех часов. В условиях южного туркменского пекла это был изнурительный маршрут как для водителей, так и для пассажиров. Здесь нередко случались аварии и дорожные происшествия, да и в тот раз оплошность водителя едва не обернулась бедой. Он задремал, и только проворность Нины спасла положение. Она резко ударила водителя по рукам, и он вовремя успел нажать на тормоза. Машина сбилась с дороги и уперлась в придорожный песчаный бархан, но все обошлось лишь общим испугом.
К обеду мы все-таки прибыли в Серахс. А уже к вечеру, после окончания какого-то штабного мероприятия с участием офицеров застав, мы продолжили наш маршрут в сторону «Акар-Чешме» Как единственной женщине, оказавшейся в офицерской компании, Нине предложили кабину, шутливо при этом заметив: «Не отвлекать водителя». Все остальные разместились в кузове, наполовину, как всегда, загруженном вещимуществом для застав.
Относительная вечерняя прохлада и предварительное посещение серахской чайханы придали офицерам веселого настроения и оживили общение между собой. Я же активного участия в байках поначалу не принимал, обдумывая, как представить всей этой компании себя и Нину в качестве молодоженов и распить при этом хотя бы бутылку вина. И уловив все-таки минуту затишья, произнес:
– Товарищи, – и секунду выждав, продолжил: – А между прочим, среди вас семья молодоженов едет.
Кузов машины словно вздрогнул от общего оживления. Раздался стук по кабине. Машина остановилась, и по рукам пошла бутылка с граненым стаканом. Первой было предложено выпить Нине. Ей, наверное, показалось в этой импровизации что-то странное и курьезное. Но она никогда не отличалась жеманностью и, лишь чуточку смутившись, отблагодарила за внимание офицеров, не отвергнув при этом и стакан вина.
Одной бутылки не хватило, и я распечатал другую. Так проследовали участок заставы «Довлет-Абад». А когда прибыли на «Ноур-забад», ее начальник капитан Паринов пригласил всю компанию к себе в канцелярию, и вновь нашлась бутылка вина.
– Ну нет, – возразил старший лейтенант Сергеев, когда машина спустилась во двор его «Шир-тепе», – у нас так небывает! – И мы с Ниной вместе с двумя-тремя офицерами оказались в доме хозяина и его гостеприимной жены. На столе быстренько появились немудреная заставская закуска, вино, и громко заиграл патефон. Даже плясали...
На «Адам-Улен» машина въехала уже с рассветом, и старший лейтенант Гена Сторожук встретил нас откровенным матом:
– Вашу мать, всю ночь просидели с Машей в ожидании, и все зря. А ну марш за мной! – и он привел нас с Ниной к себе на квартиру.
И все-таки к обеду, преодолев все гостеприимные точки, мы добрались-таки до нашей родной «Акар-Чешме», где в беспокойном ожидании прибытия молодой семьи провели все это время женщины заставы: Катя Дьякова, Галя Скачко и прачка Вера.
Закончить этот кусочек воспоминаний мне хотелось бы вот чем. Прощание с родными на нашей маленькой станции Кардаил; более чем тридцатичасовая сутолока на пересадочном Ртищеве; без малого пятисуточное пребывание в счастливейшей компании общего вагона с одной верхней полкой для отдыха на двоих; дорога из Теджена на Серахс с задремавшим шофером; и еще одна ночь по всем точкам-заставам левого фланга отряда – с бутылкой вина, с патефоном, с добрым матом Гены Сторожука и беспокойным ожиданием прибытия молодоженов на «Акар-Чешме». Ну чем это не свадебное путешествие лейтенанта-пограничника и его юной супруги середины пятидесятых годов двадцатого столетия?..


Глава 4. КОБРА

Люди по-разному относятся к этой грозной представительнице отряда пресмыкающихся. Одни причисляют ее к чудовищам и страшилищам и тут же готовы к зверской расправе над ней. Другие же, наоборот, считают ее чудом природы и боготворят.
Ныне известный ученый зоолог В. Е. Флинт, будучи аспирантом и стажируясь в Бадхызском заповеднике, в зоне которого располагалась застава «Акар-Чешме», так рекомендовал нам строить отношения с коброй.
– Не надо паниковать, – говорил он, выступая перед солдатами, – не надо шарахаться и приходить в ужас даже тогда, когда вы оказались один на один с аспидной коброй. Эта красавица страшна лишь в нашем воображении, а на самом деле она добра и благородна. Она никогда не нападает на человека первой. И более того, когда ее вынуждают к обороне, перед тем как совершить прицельный выпад, она обязательно два-три раза делает предупредительные выпады.
Однако комментарии зоолога – это все-таки из области теории. А вот как бывает в реальной обстановке при встрече с этой «флинтовской красавицей», приведу несколько эпизодов из жизни «Акар-Чешме».

САША И МИША И ИХ КОБРА

После кино, что демонстрировалось днем при занавешенных окнах казармы, дети замначзаставы Я. Ф. Скачко, дошколята Саша и Миша, заторопили маму Галю домой – им хотелось пить. Женщины шли медленно, делясь впечатлениями от картины, и дети, оторвавшись от мамы, бегом пустились в сторону дома. Скрывшись за дверью, они вдруг выбежали обратно, крича наперебой:
– Кобра! Кобра!
Мама Галя бросилась к детям. Младший Саша прижался к маме, а старший Миша энергично потянул маму в дом. Войдя в комнату, где сразу же при входе, справа у стены, стояла детская койка, женщина увидела на белом пододеяльнике свернутую в крупный серый калач толстую змею. Подхватив детей, мать с криком выбежала из дома, зовя на помощь. Тут уже были и другие женщины. Прибежал из канцелярии заставы и отец, Яша Скачко. Однако кобры на месте уже не было. Куда она скрылась – так и осталось невыясненным. Порешили, что, пока кричали, бегали, она улизнула в какую-нибудь щель. Да и кобра ли это была? И тем не менее приятного мало, когда пусть даже и не кобра, а какая-то иная гадина покоилась в постели детей. И койку Саши и Миши переставили на другое место.

СЛУЧАЙНЫЙ УКУС

Ефрейтор Балабасов (тот самый Балабасов, который сопровождал меня на неудавшейся охоте на сопку Дыня), получив с вечера задачу – выйти с утра на конное боронование КСП, вспомнил, что стельки в его сапогах совсем поистерлись и их надо чем-то заменить. И тут ему подсказали, что у забора при въезде на заставу валяется картонная коробка – вот, мол, тебе и стельки.
Время было вечернее, темное. Керосиновые лампы из окон казармы света во двор много не давали. Не взял с собой Балабасов и фонаря «летучая мышь». Однако коробку обнаружил быстро и, потянувшись за ней, вдруг заметил внутри нее нечто темное, похожее на змею. Он тут же поспешил отдернуть руку, но было уже поздно. Больно уколовшись, он заторопился на свет, в комнату дежурного. В мякоти большого пальца была хорошо обозначена точка укола. Ему посоветовали на всякий случай отсосать пораженное место. Отсасывая и сплевывая розовую слюну, он почувствовал саднящую боль в пальце. А затем прямо на глазах палец начал приобретать сероватый оттенок. Балабасову стало плохо.
Фельдшер отряда Миша Ошарин смог добраться до заставы только к рассвету, когда Балабасов уже терял сознание. В Марыйском военном госпитале его лечили от предполагаемого укуса сразу трех змей: кобры, яфы и гюрзы, обитавших в окрестностях заставы. Выписавшись из госпиталя, ефрейтор в ожидании поезда на Теджен проводил время в парке у вокзала. Тут ему вновь стало плохо, и его подобрала «скорая»...
Дослуживать остававшиеся до приказа на увольнение полгода Балабасову не пришлось – по состоянию здоровья он был комиссован и досрочно уволен в запас.
От случайной пули во время нашей с ним охоты на Дыне его бог уберег. А вот от случайного укуса ядовитого аспида уберечь не сумел.

ОТ РУКИ НИНЫ ДО ВОРОТНИКА КОБРЫ
ОСТАВАЛОСЬ МГНОВЕНИЕ

Уезжая вместе с мужем в отпуск, Катя Дьякова оставила свое хозяйство с десятком кур-несушек под наблюдение соседки – Нины Ворониной. К тому времени Нина была хозяйка еще молодая и своими курочками обзавестись не успела. И тем не менее с удовольствием принялась осваивать роль птичницы на соседнем курятнике.
Поднявшись утром, она первым делом шла теперь к этому важному для нее хозобъекту. Открывала дверь, выпускала птицу, насыпала корм, добавляла водички и, поговорив с петушком и курочками, вынимала из гнезда яички, после чего уходила домой. В тот день все шло по отработанной схеме, оставалось лишь заглянуть в полуосвещенный уголок с ящиком для гнезда. Протянув туда руку, Нина вдруг отдернула ее, скорее почувствовав, чем увидев в гнезде странное явление: на яйцах, приподняв чуть распущенный воротник, шевелилась кобра.
Пятясь в испуге к выходу, Нина по-детски звонко закричала, призывая на помощь. В это время у офицерского дома работали двое солдат, счищая лопатами вздувшуюся штукатурку со стены. Они-то и бросились на отчаянный призыв Нины.
Когда я, отдыхавший после ночного наряда, был поднят и как по тревоге прибежал к месту происшествия, порубленная лопатами кобра все еще корчилась, размазывая тягучий желток по земляному полу курятника.
Сколько сантиметров разделяли протянутую руку и поднятый воротник кобры и что заставило Нину именно в то нужное мгновение отдернуть руку – сказать трудно. Видимо, тут не обошлось без какого-то внутреннего интуитивного «зрения». Во всяком случае, сама Нина другого объяснения случившемуся найти не могла.

РОКОВАЯ ЗАБАВА

Это ЧП произошло уже после того, как я оставил заставу «Акар-Чешме». Но, поскольку оно тоже связано с коброй, я посчитал целесообразным рассказать и о нем. Ну хотя бы в науку тем, кого увлекают порой некие странные хобби.
Начальник заставы «Акар-Чешме» Владимир Александрович Маркин, убывая к новому месту службы, пригласил по этому поводу своего коллегу с соседнего «Зульфагара» – Александра Надутого. Не знаю, как шло прощание друзей на квартире Маркина, но затем оба они оказались на «Зульфагаре», в доме Надутого. Саша жил один: с семьей ему не повезло. И, наверное, для скрашивания минут одиночества он организовал у себя на квартире оригинальный живой уголок – ящик с коброй.
– Правильно, молодец, – с юмором заметил Маркин, – от гюрзы-жены избавился, теперь натуральную кобру завел. Наверно, эта более преданна, чем была та, – с намеками заключил сосед.
– А ты знаешь, – поддержал Надутый, – она действительно умница.
И Саша тут же начал демонстрировать перед другом свое умение общаться с грозным обитателем зооуголка. Однако, то ли он, торопясь, допускал ошибки, то ли кобра была настроена агрессивно, нормальные взаимоотношения не складывались. Пытаясь все-таки доказать превосходство над несговорчивой на сегодня партнершей, Саша продолжал «фокусничать», опрометчиво близко манипулируя перед коброй руками. Как и следовало ожидать, один из выпадов аспида оказался прицельным, и на руке хозяина обозначился укол.
Пострадавшего срочно отправили в сторону Кушки в качестве пациента военного госпиталя. А далее был самолет и еще один госпиталь – теперь уже в Ташкенте. Через месяц-другой Сашу благополучно выписали, и он вернулся к исполнению служебных обязанностей (расставшись, кстати, с коброй). Но полгода спустя вновь госпитализировали и вынуждены были ампутировать пораненную коброй руку. Не буду утверждать, что эта драма – последствие именно того укуса. Может быть, просто роковое совпадение. Но случилось так, что и ампутация руки уже не помогла: очень скоро Саши не стало.
Вот такая она, «добрая красавица», кобра.

[Воронин Иван Александрович]

Глава 5. ПОДСПУДНАЯ БОЛЬ

Нередко наша жизнь складывается так, что мы просто не замечаем, в какое удивительное время живем. Я, например, только по прошествии многих лет обратил внимание, что уже в самом начале моего профессионального становления по стране прокатились такие, как ныне бы сказали, судьбоносные события, актуальности которых хватило на десятилетия. Судите сами.
Буквально в первые же месяцы моей офицерской карьеры вся страна была потрясена сенсационным заявлением о том, что, оказывается, далеко не все было так гениально у нашего вождя товарища Сталина, как мы были приучены верить. Оказалось, что он вовсе не гений, а некий «культ».
Страсти вокруг этого поистине шокирующего события только набирали силу, а тут новый сюрприз – антипартийная группа и ее провал.
И только в этой связи успели отблагодарить военных лидеров за их решительные действия в пользу первого секретаря ЦК Н. С. Хрущева, как и среди самих военных объявился, по выражению того же Никиты Сергеевича, свой «бонапарт» в лице аж министра обороны маршала Г К. Жукова.
Тема эта не только всем хорошо известна, но и порядком надоела, ибо используют ее всяк и каждый – кому как угодно и выгодно, и если мною она тоже затронута, то лишь с одной-единственной целью: вспомнить на каком политическом фоне шло становление молодого офицера. Как я, недавний выпускник военного училища и начинающий заставский политработник, реагировал на все эти события?
–Да что тут вспоминать! – могут возразить мне свидетели тех далеких событий.– Как приказывали, так и реагировал.
Да, но это – если официально, а я ведь не только официальное лицо, обязанное нести идеи партии и правительства в массы, я еще и просто человек. И в этой связи мог иметь какие-то свои, сокровенные, соображения, которые меня волновали и будоражили. Ну, скажем, о «культе личности».
Начну с памятного для меня события, связанного с именем Сталина, – оно произошло еще при его жизни, когда я был старшеклассником средней школы. На уроке литературы по разбору идейного содержания романа Герцена «Кто виноват?» я осмелился перенести этот вопрос из эпохи крепостничества в России на нашу тогдашнюю действительность.
–Во времена Герцена, – развивал я перед учителем свой вопрос, – в России господствовал крепостнический строй. И вполне резонно можно было утверждать, что в нищете и бесправии народов России он и был виноват – тот самый нехороший строй.– А кто, – спрашивал я наивно у преподавателя, – виноват в той же самой нищете народа в нынешней России?
Разумеется, ответа на свой, «не по теме» заданный вопрос среди учителей я не нашел. Однако совершенно неожиданно получил его от моего дедушки.
–Не знаешь, кто виноват? – сердито спросил он и, выдержав паузу, ответил: – Сталин твой виноват.
Я испугался такого, как мне показалось, страшного ответа и более никогда при дедушке к этой теме не подступал. Но потом, годы спустя, когда дедушки не стало, весьма сожалел, что не поговорил с ним обстоятельно, в чем же Сталин был виноват.
Примерно так же воспринял я и постановление ЦК «о культе» страшно и вместе с тем непонятно. А тут еще и редакционная статья из китайской газеты «Жэньминь жибао» с утверждением – в противовес нашему ЦК – о том, что Сталин займет свое достойное место в мировой истории.
Но мы были приучены искренне верить в вождей: как вчера безоглядно шли за Сталиным, так и после него единодушны были в поддержке нового лидера – Хрущева – с его решительной борьбой за искоренение последствий «культа». И чтобы подтвердить эту мысль о единодушной поддержке, приведу такой пример.
Я побывал в отпуске на своей малой родине. Приезд пришелся на время, когда народ уже втянулся в водоворот страстей вокруг «культа». И вот какая деталь буквально поразила меня здесь, в моих родных воронежских Песках.
Перед ветхим зданием РДК некогда стоял памятник И. В. Сталину – на невысоком постаменте увеличенная фигура во весь рост. Продолжал он стоять и тогда – полгода-год спустя после начала разоблачения его «культа». Но, боже мой, что с ним стало? Избит, пальцы рук выломаны, глаза выщерблены, нос – огромный сталинский нос – срублен... Я стоял и думал: «Вандалы...»
И только позже, опять же задумываясь над ответом моего дедушки о вине Сталина, я размышлял: «А может быть, он и впрямь виноват. Но в чем? Какую вину мог вменить ему мой дедушка? Может быть, ту, что, став вождем народа, Сталин не сумел распознать истинных врагов народа и своих врагов. Тех, кто создавал тот же сталинский культ, раскручивал сталинский гений и кто его же властью и от его имени расправлялся с неугодными для себя «врагами народа». Ведь хорошо известно: там, где есть культ, обязательно должны быть и некие «культисты», порождающие культ и эксплуатирующие его в своих же собственных целях. Но когда взращенный ими культ умирает, они же первыми и открещиваются от него, дабы возложить на него всю тяжесть своих личных преступлений.
Разве не так было и с «культом личности И.В. Сталина»? Разве не те же самые «культисты», воспевавшие «исторические завоевания социализма», затем бессовестно предали его, превратившись в оборотней и «реформаторов нового типа»? Не зря сам Иосиф Виссарионович говорил: «После моей смерти много мусора нанесут на мою могилу, но придет время и сметет его... Я одинок. Россия – колоссальная страна, а вокруг ни одного порядочного человека»...
Разоблачение загадочного «культа» набирало все большие обороты. И, видимо, чтоб придать им ускорение, обществу подбросили еще одну, не менее сенсационную загадку. Для меня она отозвалась ранним телефонным звонком начальника политотдела отряда Павла Пантелеевича Жеребцова. Поприветствовав и наскоро выслушав мой рапорт, полковник Жеребцов тревожно официальным голосом сообщил:
–Товарищ Воронин, сегодня в отряде состоится партийный актив. Сейчас же выезжайте в конном строю до заставы «Шир-тепе», туда выходит наша машина, – и немедленно в отряд.
Ничего не понимая, я попытался выяснить, о чем пойдет речь на активе, но полковник предупредил:
–О таких вещах по открытой связи не говорят, – и, повысив голос, добавил: – Надо дать решительный отпор отщепенцам, до конца разоблачить антипартийный характер их намерений. Готовьтесь к выступлению, – предупредил он и продолжил: – И чтоб камня на камне не оставить от предателей ленинского ЦК.– Закончив, Павел Пантелеевич вновь поторопил меня с выездом.
До «Шир-тепе» километров пятьдесят. И времени на обдумывание выступления на активе хватило бы с лихвой. Да вот незадача: о чем говорить-то? И лишь при встрече с отрядным политработником на «Шир-тепе» вопрос вроде бы стал проясняться: в ЦК и его Президиуме против первого секретаря Хрущева выступила группа, возглавляемая якобы самим Маленковым.
Вот те на!.. И вновь вопросы и вопросы...
С того времени, как Маленков добровольно сложил с себя полномочия главы правительства в пользу Хрущева, прошло уже более двух лет. Однако в народе мало кто верил в «добровольный» отказ, и люди откровенно сожалели о замене Маленкова на Булганина, а фактически – на Хрущева. И тот факт, что Маленков сам же в конце концов и восстал против Хрущева, однозначно подтверждал: ни о какой добровольности в передаче власти одним лидером другому и речи быть не могло.
А мне не давал покоя вопрос: кто и когда врал и продолжает врать? Маленков тогда, когда скороговоркой зачитывал свое заявление об уходе? Или Хрущев, который тогда пытался доказать необходимость фактического сосредоточения всей власти в своих руках, а теперь эту власть мог явно потерять – все из-за того же Маленкова?
Подобные «разборки» в высших эшелонах власти, разумеется, не могли проходить мимо души и сердца лейтенанта. Видимость правды, лукавство, несоответствие слова и дела, явная борьба за верховную единоличную власть – все это станет подспудной болью молодого офицера.

[Воронин Иван Александрович]

Глава 6. ЗАСТАВА «НИЖНЯЯ ЧААЧА»

Заканчивался третий год моего офицерского становления, и, видимо, пора уже было спросить себя, удачно ли начала складываться моя военная карьера. Скорее всего, однозначного ответа дать было нельзя. Были и успехи, и неудачи, были поощрения и взыскания. Какой-либо официальной итоговой аттестации с соответствующими выводами на меня пока еще не составлялось, «персонального дела» тоже не заводилось. Но и нашей пограничной медали пока что не заслужил.
И тем не менее мои серахские начальники все-таки вознаградили меня: устроили перевод на заставу с так называемым большим объемом работы. И мы с Ниной Митрофановной прибыли на «Нижнюю Чаачу».

ИЗ ДИКИХ МЕСТ К ЛЮДЯМ

Сама застава «Нижняя Чаача» не очень резко отличалась от «Акар-Чешме» – те же ветхие постройки, та же стесненность в размещении личного состава и семей офицеров. Однако здесь было гораздо больше преимуществ и по службе, и по жизни вообще. И, пожалуй, основное преимущество, которое мы приобрели, заключалось в том, что у нас появилась возможность общаться с местным населением. Нам так не хватало его на прежнем, хотя и заповедном месте... Там была дикая природа, много зверья, гадов и птиц, но не было людей.
Для офицеров застав отсутствие в ближайшей округе местных жителей, может быть, и не самый удручающий факт, поскольку скучать им даже в условиях безлюдной местности, по сути, некогда. Другое дело – одиночество женщин застав. Ни привыкнуть к этому, ни смириться с этим просто невозможно. Можно только оправдать, с одной стороны, долгом мужа – Родине служить, а с другой – долгом любящей жены – рядом с мужем быть. И хорошо, когда на заставе три женщины, пусть даже две, но чаще всего ей приходится быть одной. И, видимо, только умение терпеть и бесконечно ждать помогает ей исполнить все то, на что она решалась, соединяя свою судьбу с судьбою лейтенанта в зеленых погонах.
Вот бы в честь кого медаль отлить – в честь женщины заставы. Она это заслужила.
Но, хвала всевышнему, здесь, на «Чааче», ощущение оторванности от внешнего мира заметно ослабевает. Всего в двух километрах от заставы большой и по-своему богатый аул с центральной усадьбой колхоза и аулсоветом, со школой и медпунктом, с хлопковым полем и садом, с речкой Чаачинкой и бахчой, и даже с автобусным движением до железнодорожной станции Теджен.
И на самой заставе: собственное электроосвещение, автомашина ГАЗ-51, водозаборник с пресной водой, узел связи, стационарный сигнальный прибор «Тантал», сверхштатный личный состав.
А какие гости посещали заставу! Русские девчата из местного аула – учителя и медсестры, башлыки колхоза и аулсовета – Байли и Мухаметли, парторг Ата, завмаги Нурмухамед и Юсуп, заготовитель Куще, бригадиры и чабаны. Да что там, министры и писатели бывали в гостях! Правда, эти все более природой интересовались – охотой то есть...
И еще несколько слов в связи с переводом на «Чаачу». Перед тем как принять это решение, со мной вопреки правилам никто из командования разговора не вел. Очевидно, посчитали просто излишним испрашивать моего согласия на такой, скажем, престижный перевод. И я конечно же воспринял его не как волевой, а как добрый жест моих командиров, их доверие ко мне. Это же подтвердил и начальник политотдела отряда Павел Пантелеевич Жеребцов. Прибыв на «Чаачу», чтобы представить меня как нового замполита и говоря о служебных проблемах заставы, он сказал мне:
- Перевели вас на усиление. Направление ответственное, здесь нужен серьезный офицер и опытный политработник.
Естественно, такая оценка со стороны высокого начальника меня воодушевила, и я не мог не стараться, чтобы ее оправдать.
Застава длительное время жила без замполита, а в последнее время осталась и без начальника – он убыл с исключением из списков части на годичные курсы переподготовки. И, конечно, старшему лейтенанту Феде Коршунову, исполнявшему обязанности начальника заставы, нужна была помощь. Увидел ли он во мне своего помощника? По-моему, да. Во всяком случае, труднее ему не стало. А вскоре прибыл и вновь назначенный начальник заставы. Это был уже в возрасте, прошедший штабную службу и окружную школу сержантского состава офицер, понюхавший в свое время пороху и получивший несколько бандеровских отметин в затылок. Забегая вперед, скажу, что сложность заставской обстановки и последствия серьезных осколочных ранений в голову не позволят надолго удержаться моему начальнику в этой должности. Но это случится несколько позднее. А пока мы оба начинали притираться друг к другу, и в преддверии очередного праздника Великого Октября готовили заставу к так называемой усиленной охране госграницы.
Большие праздники, как известно, пограничники встречают с особым подъемом и настроением: торжественное собрание, кино, улучшенное питание... и ни минуты расслабленности по службе.
Пять-семь суток максимального напряжения. И не дай бог, чтоб в эти дни случилось хоть какое-то мало-мальски серьезное нарушение по службе или в дисциплине, тут же срабатывала цепочка по всем инстанциям – вплоть до центра. Такова была строгость и ответственность в такие дни. И тем не менее, несмотря на всю сложность, а порой и ажиотажность обстановки, мы с моим начальником-капитаном и окружным подполковником (без Феди Коршунова – он оставался на часах) сумели выкроить время, чтоб за легким символическим ужином у меня на дому отметить еще одну мою удачу: накануне праздника мне было присвоено очередное воинское звание – старший лейтенант.

НОВЫЙ НАЧАЛЬНИК ШТАБА
ЗНАКОМИТСЯ С ЗАСТАВОЙ

Через два-три месяца после того, как мы с начальником заставы приступили к работе на «Чааче», в отряд на должность начальника штаба прибыл новый офицер – подполковник Владимир Петрович Булыгин. Примечательным это событие оказалось не только самим фактом смены одного из руководящих офицеров отряда, но и, по крайней мере, двумя качественными характеристиками нового НШ. Во-первых, Владимир Петрович оказался единственным на то время офицером в отряде, имевшим высшее военное образование. И во-вторых, он прибыл в отряд с так называемой советнической работы из ГДР, что придавало ему некую таинственную значимость и вызывало повышенное любопытство.
Его знакомство с «Чаачой» выпало на время, когда стояла неуютная, сырая и холодная погода. Ночью – ветер, заморозки и снег; днем – пасмурно, грязно и промозгло. Дорожки двора, потеряв свое назначение, расплылись и утопали в грязи. Траншеи и окопы опорного пункта, возведенного по внешней стороне дувала заставы, оплыли и наполовину были залиты водой.
А Булыгин, прибыв на «Чаачу», как раз с того и начал, что дал начальнику заставы «вводную» на действия личного состава по команде «К бою!», то есть занятие опорного пункта. Начальник заставы, вместо того чтобы немедленно среагировать на в общем-то несложную обстановку, стал объясняться, что-де грязь, слякоть, полузалитый лужами опорный пункт и прочие неудобства не позволят заставе уложиться в нормативы.
- Потеряем лишь зря время, – заключил капитан, – да поваляемся в грязи.
Подполковник посмотрел на часы, демонстративно показал их начальнику заставы и спокойно произнес:
- Контрольное время пошло.
И только после этого мой капитан подал необходимые команды.
Обходя траншеи и огневые точки опорного пункта, начальник штаба задержался на позиции станкового пулемета. Выслушав доклад наводчика ефрейтора Передерия, подполковник отдал ему команду открыть огонь боевым патроном по указанной цели. Подобная практика с боевой стрельбой по учебной тревоге ранее на заставах не применялась, и начальник заставы вновь усомнился в целесообразности действий проверяющего.
- Товарищ подполковник, – возразил капитан, – это же учебная обстановка, а пулемет заряжен боевыми патронами.
- А что, – спросил подполковник, – ваш станковый работает только на холостых? – и тут же добавил: – Огонь! – И пулемет Передерия заработал, вызывая явное раздражение капитана.
На итоговом разборе действий заставы начальник штаба сделал несколько вполне уместных замечаний в адрес командования заставы. Однако наш капитан, несмотря на объективность и тактичность проверявшего, начал заметно нервничать. Поднявшись со стула, он заходил по канцелярии. На его лбу вздулась и часто-часто запульсировала фиолетово окрашенная вена. Подполковнику здесь, видимо, надо было остановиться и как-то смягчить назревавший конфликт, а он еще и добавил:
- Я высоко оцениваю действия ефрейтора Передерия и его второго номера. К сожалению, ваши действия, товарищ капитан, столь же высоко оценить не могу.
Но начальник заставы уже не слушал, что говорил проверявший. Подозрительно уставившись на изящную кожаную папку, лежавшую на столе, с блестящей дарственной табличкой – «От друзей, офицеров ГДР», капитан вдруг резко выбросил указательный палец в сторону папки и, зло шипя, выдавил:
- Уберите ее! Я ненавижу этот фашистский подарок. Кому вы советовали – фашистам? Они вот где у меня, – и он похлопал ладонью по затылку.– А теперь прибыли нас учить.
Темная вена на лбу капитана продолжала учащенно биться, и казалось, что из нее вот-вот брызнет фиолетовая кровь.
Наконец, Булыгин понял, что нормального разговора у него с начальником заставы не получится, и стал осторожен в обращении с капитаном, стараясь не вызывать у него излишне эмоциональной реакции на замечания.

КАК Я СТАЛ "ОЧКОВТИРАТЕЛЕМ"

Прошло недели две-три после знакомства подполковника с заставой, и мы с заместителем по боевой подготовке Федей Коршуновым прибыли в штаб отряда на десятисуточные сборы по программе командирской подготовки. А наутро четвертого дня сборов я был вызван к начальнику штаба.
- Ваш капитан болен, – сообщил мне Булыгин как давно созревшее свое заключение, – и сегодня убывает на лечение в госпиталь. На замену ему до вашего возвращения со сборов вчера был направлен офицер комендатуры капитан Барков (фамилия изменена), но и ему ночью стало плохо, и он просит вернуть его домой.
«Да что они там, – подумал я, – один – в госпиталь, другому тоже плохо...».
- А потому, – продолжил начальник штаба, – полчаса вам на сборы, возвращайтесь на заставу и вступайте в командование.
- Есть, – поторопился я с ответом. И, наскоро забежав в столовую, отправился по флангу, от заставы до заставы, на перекладных.
На свою заставу добрался не скоро – лишь к вечеру. Капитан Барков выглядел и впрямь болезненно. Его серое в складку лицо и кривая усмешка не могли не вызвать сочувствия. Он вяло ответил на мое приветствие и тут же направился к уже готовой к отъезду машине. Провожая его, я попытался выяснить, что случилось с моим капитаном.
- А!..– отмахнулся он болезненно и неопределенно. И помолчав, уже садясь в машину, как бы между прочим, добавил: – Тут, понимаешь, что-то ночью было, не пьянка ли? Разберись. Ну давай... – И он уехал.
Не прошло и часа после моего возвращения, как я уже знал: минувшей ночью на заставе совершено грубое нарушение воинской дисциплины. По крайней мере, четверо солдат по-своему отметили День Советской армии. Не хотелось верить, но это было так. Мало того, когда я в тот же вечер начал глубже вести разбирательство, предполагаемое количество участников пьянки существенно увеличилось.
Ночь пограничникам для того и дана, чтобы не спать. Но не столь же кошмарно, как это было со мной, когда я стал разбираться с участниками той пьянки! В целом уже к середине ночи «хмельная» картина довольно четко вырисовывалась передо мной: по разным местам и в разное время в распитии спиртных напитков принимали участие более десяти человек, не считая двух капитанов – начальника заставы и прибывшего ему на смену Баркова, которые с вечера, переложив заставу на сержантов, укрылись в комнате для приезжих и, довольно захмелевшие, лишь заполночь отошли ко сну. Не оттого ли Паше Баркову «стало плохо»? Особенно после того, когда он понял, что параллельно с выпивкой двух капитанов устроила себе праздник и некоторая часть солдат и сержантов заставы. Разбираться в таких случаях, а тем более отвечать перед начальством всегда сложно и ответственно, и потому штабной капитан запросился домой, посоветовав мне «разобраться».
Вторую половину ночи, хотя и не занимаясь уже разбирательством ЧП, я все равно провел в канцелярии заставы. Сразу несколько вопросов не давали мне покоя. И прежде всего я никак не мог понять, что могло стать причиной такого неординарного нарушения воинской дисциплины среди солдат и сержантов заставы. И в чем здесь моя как замполита вина? И как я смогу теперь смотреть в глаза начальнику политотдела полковнику Жеребцову, который так надеялся на меня как на «опытного офицера и опытного политработника». Хорошо, что в те дни его в отряде не было – то ли где-то в командировке был, то ли в отпуске, а то бы наутро пришлось уже перед ним ответ держать. Однако докладывать о случившемся начальнику отряда было еще сложнее. И не дожидаясь начала рабочего дня в управлении отряда, перебрав несколько вариантов доклада, я составил донесение о вчерашнем ночном происшествии, и телеграммой отправил на имя командира части.
Расследование представитель политотдела провел быстро, и вскоре был издан приказ. И была в том приказе одна памятная для меня деталь, мне как замполиту отводилась довольно неожиданная и оскорбительная роль – очковтирателя, с соответствующим «строгачом». Начальнику заставы же всего лишь указывалось на ослабление контроля с его стороны за работой замполита.
Вообще-то формальный повод, чтоб уличить меня в очковтирательстве, был. Выручая своего начальника, я задним числом приписал ему те профилактические мероприятия, которые он должен был провести с личным составом заставы в предпраздничные дни, но не сделал этого. Конечно, исходя из учиненной мною записи, можно было предположить, что подобные грешки с моей стороны могли иметь место и ранее. Но ведь ни одного такого случая в ходе расследования обнаружено не было! И тем не менее «очковтирательство», по выводам авторов приказа, явилось тем условием, благодаря которому и была совершена та беспрецедентная пьянка.
Конечно же было обидно за столь нелепые, с моей точки зрения, выводы, но что-либо изменить, как мне казалось, было уже нельзя.

УРОКИ ОКРУЖНОГО ПОЛИТРАБОТНИКА

Прошло несколько дней после расследования ЧП, и на заставу прибыл заместитель начальника политического отдела округа подполковник Ф. И. Фомиченко. Прибыл он один, без какого-либо сопровождения – ни отрядного, ни окружного, что немало озадачило меня и насторожило. «Тут что-то не то», – терялся я в догадках. Но, как затем оказалось, помощники подполковнику Фомиченко были не нужны. Во-первых, он отлично владел всеми сторонами жизни границы. И во-вторых, ему самому, лично, без какого-либо постороннего навязывания фактов и шаблонных выводов по ним, хотелось разобраться в том, что произошло.
На заставе я по-прежнему находился один – начальник все еще пребывал в госпитале, а Федя Коршунов сразу же после сборов уехал в отпуск. Подполковник Фомиченко, долго не раскачиваясь, активно включился в работу, и я, кроме основных своих служебных обязанностей, должен был повсюду успевать за ним: на службе, на занятиях, на беседах с личным составом, в столовой, в бане, в поездке к местным жителям... Пришлось ответить, наверное, на сотни его вопросов, а он все их ставил и ставил передо мной, вникая все глубже и детальнее в суть ЧП и жизни заставы вообще. Лишь изредка подполковник давал мне возможность заняться своим делом.
А ночью, когда, казалось, наступала, наконец, пора оставаться мне одному, а ему – отдохнуть, он сбрасывал с себя официальную озабоченность и предлагал вместе с ним поразмышлять над проблемами заставы. И не в порядке: я – начальник, а ты – подчиненный, так давай объясняйся, а на равных, непринужденно и откровенно.
- Приказ приказом, – говорил Фомиченко, – он поставил все точки над «и», в том числе и по поводу вашего очковтирательства. А вы сами, лично вы разобрались, что к чему, что все-таки на заставе произошло?
Я уже понял, что подполковнику можно было говорить не только то, что «надо», но и то, что мне хотелось высказать и о самом приказе, и о заставе вообще, и пошел на откровенность.
- Товарищ подполковник, я понимаю, что приказы не обсуждаются, но хочу доложить следующее. В том, что случилось на заставе, во многом виноват я. Но с тем, что за основу этого происшествия взяли некое очковтирательство, никогда не соглашусь.
- Кстати, – вставил Фомиченко, – мне не удалось по этому поводу переговорить с начальником политотдела отряда, он в отпуске, и приказ издан без его участия. Но я встречался с офицерами политотдела, и они подтверждают, что факты были.
- Товарищ подполковник, как же они не подтвердят, если они же авторы проекта приказа? Да и я не отрицаю, что приписал начальнику заставы мероприятия, которых он не проводил накануне Дня Советской армии.
- Хорошо, – продолжил Фомиченко, – к этой проблеме мы еще вернемся. Хотя могу уже сейчас сделать вывод из того, что мне удалось выяснить за эти два дня общения и с вами, и с личным составом: вопрос об очковтирательстве, скорее всего, возник вследствие поверхностного разбирательства причин той злополучной пьянки.
После такого откровения подполковника он показался мне настолько близким, что я готов был отбросить всю военную субординацию и громко закричать. «Федор Игнатьевич! Дорогой вы мой! Спасибо вам за эту реабилитацию. Вы сняли мою главную боль, а остальное для меня уже не страшно!» А он продолжал:
- Кстати, у вас на заставе удивительно откровенный народ, – и, помолчав, добавил: – Солдат, он ведь про нас, командиров, все знает, не то что мы о нем. Мы у него навиду, как на ладони. И как важно, чтоб мы об этом никогда не забывали.
И хотя я не очень четко уловил смысл последних фраз Фомиченко, тем не менее стало ясно: его многочисленные беседы и встречи с личным составом прошли не формально и не впустую.
Год назад «Нижнюю Чаачу» оставил старший лейтенант Виталий Александрович Змиевец. Чтобы показать, что это был один из сильнейших начальников застав отряда, а может быть, и округа, приведу лишь один эпизод.
Однажды в зимнее слякотное время на заставу прибыла группа офицеров во главе с начальником войск округа генералом Ковалевским. Старший лейтенант Змиевец готовился к занятиям по огневой подготовке с боевой стрельбой. Начальник войск выразил желание лично присутствовать на занятиях. Но перед самым выходом на стрельбище пошел сильный дождь. Построив заставу, Змиевец доложил:
- Товарищ генерал-майор, личный состав заставы для следования на стрельбище построен.
- Товарищ старший лейтенант, – предложил Ковалевский, – пока идет дождь, пригласите личный состав в лен-комнату на мою беседу. Погода прояснится – выйдем на стрельбу.
Ответ начальника заставы последовал незамедлительно:
- Товарищ генерал-майор, личный состав вверенной мне заставы готов выполнять поставленные задачи в любой реальной обстановке, в том числе и в обстановке, приближенной к боевой. Разрешите идти и приступить к выполнению стрельб?
Стрельба состоялась в реальных погодных условиях, в запланированное время. Присутствовал и генерал. А пока шла стрельба, в казарме кочегарили печи, накалялась сушилка, готовилась баня, а жена начальника заставы готовила для окружного начальства домашний куриный суп.
Не прошло и двух месяцев после того случая со стрельбой в «боевой обстановке», как Виталий Александрович Змиевец отправился к новому месту службы – в соседний отряд, комендантом вновь организуемой комендатуры. А еще раньше убыл на повышение и замполит заставы – Иван Васильевич Пчельников. И как же затем не повезло заставе «Нижняя Чаача»!..
На смену Виталию Александровичу пришел беззаботный, безалаберный офицер и просто несерьезный человек– и в семье, и в личном поведении, и в работе с личным составом он мало чем мог отличиться с лучшей стороны. Не на своем месте оказался и новый замполит, напрочь скомпрометированный ветреным поведением своей второй половины. И целый год эти два неудачных командира по существу разрушали коллектив.
Не хотелось бы искусственно сгущать тона и вокруг нынешнего начальника заставы, перенесшего в годы борьбы с бандеровцами серьезное осколочное ранение головы. О его неадекватной реакции на «обстановку» уже говорилось, когда он крайне раздраженно вел себя с начальником штаба отряда подполковником Булыгиным при его первом, ознакомительном посещении заставы.
Человеку с такой психической травмой доверять заставу, видимо, было нельзя.
- Это явный просчет кадровиков, – заметил Фомиченко, – и их придется поправлять.
Поправлял он и меня.
- Вы посмотрите на участников той пьянки. Ее организовал крайне недисциплинированный солдат, прикомандированный из другого подразделения. Но за ним пошли два члена комсомольского бюро и даже командир отделения. Это говорит о многом. И прежде всего о некачественном подборе актива.
Мне нечего было возразить на этот очевидный факт. Я и сам понимал, что хороший актив – это первейшее условие успешной работы замполита по созданию здорового коллектива заставы. Но у меня такого актива пока что не было. А Фомиченко продолжал анализировать мои промахи.
- По всей видимости, – говорил он, – вы отличаетесь доверчивостью к людям. В принципе, это хорошее и даже необходимое качество воспитателя. Однако нельзя при этом забывать и о таком важном правиле в работе с людьми: доверяя – проверяй. Речь идет о простейшем контроле. Ведь проведи ваш начальник заставы самые необходимые предпраздничные мероприятия с личным составом (которые, кстати сказать, вы и приписали ему задним числом) и организуй он элементарный контроль за их исполнением, расставив актив и сержантский состав по своим местам, – и не было бы того позорного происшествия.
Высказал Фомиченко и ряд других упреков: и по поводу нечетко выраженной индивидуально-воспитательной работы со всеми категориями военнослужащих, и за мою робость перед начальником заставы, когда требуется проявить принципиальность.
Но вот какое дело. После всего, что я услышал от этого далеко не рядового окружного политработника, мне не было ни обидно, ни больно, ибо я понимал: это справедливые, не надуманные и не традиционно избитые, а довольно конкретные и предметные уроки.
А месяца два спустя после дополнительных разбирательств ЧП, проведенных подполковником Фомиченко, был издан еще один, но уже окружной приказ, во исполнение которого мой начальник заставы, подлечившись в госпитале, переводился на другой, так называемый несамостоятельный участок работы. Так что, с долей иронии говоря, я вновь оставался «вне контроля» со стороны моего бывшего командира.
Хотя обида еще долгое время преследовала меня, выводы из этой истории я все-таки сделал, видимо, правильные. Всю мою последующую службу я крайне негативно относился к малейшим проявлениям того, что так или иначе могло быть связано со словом «очковтирательство». Оно стало для меня символом чего-то бесстыдного и противного существу моего характера.

МОЙ НОВЫЙ НАЧАЛЬНИК ЗАСТАВЫ -
ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ПЧЕЛЬНИКОВ

Командовать заставой прибыл (переводом с соседней) старший лейтенант И. В. Пчельников. Уже одно то, что Иван Васильевич в свое время трудился на «Нижней Чааче» под непосредственным руководством Виталия Александровича Змиевца, вызывало с моей стороны к нему искренний интерес. Я хорошо помнил: когда эти два офицера возглавляли чаачинский коллектив, их имена и их застава были в числе лучших. И с откровенным удовлетворением принял Ивана Васильевича и как моего начальника, и, как затем подтвердилось, толкового офицера, серьезного человека и хорошего организатора.
Полнейшее взаимопонимание, общая боль за интересы подразделения, бескомпромиссная отдача делу и, наконец, бесхитростная дружба наших семей – все это самым активным образом влияло на положение дел в коллективе заставы.
Нас, офицеров, было трое, и мы стремились постоянно быть с личным составом. Пусть не спали в одной казарме с солдатами и не питались из одной алюминиевой миски. У нас все-таки был и свой дом, и свои семьи (иногда даже общий семейный ужин организовывали). И тем не менее с солдатским коллективом мы слились как одно целое. Нас разделяли лишь погоны и все то, что требовал в связи с этим Устав.
Да все это, скажут иные, треп. Ты давай нам результат!
Даю и результат. Спустя полгода после начала нашей совместной работы с Иваном Васильевичем мне уже было предложено принять командование заставой «Тедженка». И хотя данного назначения не состоялось (Илья Максимович Бон-даренко, убыв на курсы переподготовки, не был исключен из списков части, и должность начальника заставы оставалась за ним), сам факт предложения говорил о многом. И прежде всего о том, что обстановка на чаачинской заставе выправлялась, и командование отряда давало этому соответствующую оценку.
К осени нас подкрепили: вместо вяловатого Феди Коршунова прибыл энергичный, деловой и активный «боевик» лейтенант В. И. Строганов. К тому же в штат ввели еще одну офицерскую должность, которую занял молодой выпускник училища Вадим Илюшечкин. Четыре офицера на заставе – командованию отряда было теперь с кого спросить и за что спросить.
К сожалению, не успели ни мы показать, на что способны, ни с нас спросить за порученное дело. Ибо кому-то в высших эшелонах власти укрепление пограничных войск показалось явным излишеством. И вскоре над границей повеяли ветры решительных перемен, и многих из нас ожидала растерянность и неведомая перспектива.

[Petrovich-svp]

Воронин Иван Александрович, Приветствую Вас Иван Александрович!
Начал немного читать Ваше произведение.
К сожалению, на это не очень много
времени у меня.
Удачи Вам!

[Воронин Иван Александрович]

Глава 7. КАК НАС СОКРАЩАЛИ

В январе 1960 года очередная сессия Верховного Совета страны приняла особой важности Закон – «О новом значительном сокращении Вооруженных Сил СССР» (вскоре он стал известен под сокращенным названием «миллион двести» – по количеству намечавшегося сокращения войск). И, как у нас в таких случаях было принято, вся пропагандистская рать дружно и разом затрубила: «исторический», «своевременный» и пр., и пр. А посему быть пограничникам первыми – мы же самые дисциплинированные и самые управляемые войска...
По границе тут же поползли на разный лад версии и слухи, от правдоподобных до явно надуманных. Одни утверждали, что пограничников не тронут, поскольку их и за вооруженные силы-то мало кто принимает. Другие, наоборот, считали: если уж за кого и возьмутся, так это в первую очередь за нас. Даже прошел слух, что на заставах останется не более половины личного состава и по одному офицеру, а кое-где вообще вместо заставы будет так называемый «пост» во главе со старшиной-сверхсрочником. А юмористы еще и добавляли: и сделают из начальника заставы замбашлыка по пограничным вопросам.

ЛОЗУНГИ ОКРУЖНОГО АКТИВА

Вскоре в столице республики в одном из залов ЦК состоялся окружной партийный актив, в ходе которого хотя и в общих чертах, но все-таки стали проясняться основные направления сокращения войск. Что касалось Туркменского округа, то у него намечалась такая перспектива. Полностью расформировывался 18-й пограничный отряд, прикрывавший ашхабадское направление. Сокращались последние еще уцелевшие комендатуры. На афганском направлении ликвидировалась каждая вторая застава, а остальные урезались в штатах. Заставы иранского участка сохранялись, но также с сокращением личного состава и офицеров. Пересматривались штаты и управленческих звеньев погранотрядов.
Вспоминается атмосфера, в которой проходил тот актив: шумно, как всегда, показательно-торжественно и вместе с тем тревожно. Где доверительно и многозначительно перешептывались, где громко и совершенно не к месту раздавался смех, а у кого-то непроизвольно по щекам катились слезы. Полковник Ковалев, например, начальник Каахкинского погранотряда, стоя за трибуной, пытался многое высказать, но больше молчал и, как на похоронах, не стеснялся растерянного лица и откровенных слез.
Зато Миша Климов, серахский начальник заставы – с «Верхней Чаачи», выступая первым после официального доклада, речь свою произнес на одном дыхании и без традиционной бумажки. Закончил он примерно так:
– И я прошу командование войск округа в список уходящих в запас офицеров включить меня первым!
Он давно уже был настроен на увольнение, а тут этот актив. И Миша не мог не воспользоваться им для ускорения своего ухода на «гражданку». За что и был под занавес актива отмечен именными часами.
С заметным артистизмом и явно играя в искренность, произнес заключительное слово докладчик – начальник политуправления погранвойск полковник Г И. Заболотный. Восхищаясь глубоким пониманием коммунистами округа значимости принимаемых Коммунистической партией и советским правительством мер по повышению обороноспособности страны и качественному укреплению Вооруженных сил, в том числе и наших славных пограничных войск, главный политический начальник бросал нам, сидящим в зале:
– И какого яркого звучания и глубокого смысла родились в этом зале лозунги: «Мы – политические войска, и в этом наша сила!», «Бдительность в запас не уходит!», «Государственную границу СССР охраняет весь народ!».
И мы дружно и громко аплодировали ему, вершителю наших судеб. Он был на коне, не хватало только шашки и команды: «Руби! Руби! Руби!». Это потом, когда пройдет несколько тягостных в кадровом голоде лет и когда там, «наверху», наконец-то зададутся вопросом: а нужна ли была такая поспешность с сокращением войск и кто в этой акции особенно усердствовал, – вот тогда и попытаются отыграться все на нем же, начальнике политуправления Григории Ивановиче Заболотном. Только к тому времени он из полковников уже на две генеральские звезды станет выше и достать его будет не столь легко...
Уходить никому не хотелось, кроме, разве, одиночек. Каждый жил в тревоге: как с ним поступят. И когда начальник пограничного отряда с начальником политотдела объезжали заставы, чтобы исполнить формальную обязанность – переговорить с офицерами по поводу предстоящей им участи, наверно, любой из нас в душе надеялся все-таки на лучший исход. Однако мне своих шансов переоценивать было нельзя. Дело в том, что с самого начала моего лейтенантского становления и вплоть до недавнего времени мои отношения с командиром части складывались неудачно. Кто тут был виноват: он или я – судить не берусь. Но вот факты.

У МЕНЯ ВПЕРВЫЕ ДРОГНУЛИ КОЛЕНКИ

Прошло около восьми месяцев, как я, молодой лейтенант, прибыл в отряд. И так сложилось, что за все это время ни разу не встречался с начальником штаба (это и был как раз он – нынешний начальник отряда). Когда я впервые остался исполнять обязанности начальника заставы, случилось задержать двух нарушителей границы. Задержание оказалось ценным и первым в моей офицерской практике. Докладываю на радостях тогдашнему начальнику отряда. Тот отдает распоряжение подготовить соответствующие материалы к прибытию отрядных разведчиков. Приступаю к исполнению, и вдруг звонок:
– Говорит начальник штаба.
Только я успел раскрыть рот, «желая ему здравия», как он в лоб недовольным вопросом:
– Вы почему не докладываете о задержании нарушителей?
Подрастерявшись, я ответил, что доложил-де начальнику отряда.
– А начальник штаба для вас кто? – взревела трубка и закончила, угрожая: – Хорошо, мы с вами еще встретимся.
Через месяц он был назначен начальником отряда, и я перед отпуском явился к нему на доклад. Первое, что я от него услышал – совершенно неожиданный для меня вопрос:
– Так это вы грубили мне по телефону?
Не привстав со своего начальствующего кресла и даже не отреагировав на мое приветствие, он выставил на меня исподлобья показавшиеся мне страшными глаза – и у меня, честное слово, впервые в жизни от страха задрожали коленки. Как сейчас помню: мелко и часто завибрировали, стуча друг о друга.
От обиды я ничего не мог ответить и с горячим комом в горле покинул кабинет.
Не из приятных оказались и некоторые последующие встречи с ним. Одна из них, ровно год назад перед нынешним сокращением, закончилась его приказом, где я как замполит заставы совершенно произвольно и бездоказательно возводился в ранг «очковтирателя». И хотя позднее мое положение заметно изменилось к лучшему, я по-прежнему полагал, что рассчитывать на благосклонность начальника отряда мне еще рано.
И вот теперь эта – последняя с ним встреча, призванная решить мою дальнейшую судьбу. Правда, как уже было сказано, на заставу он прибыл не один, а с начальником политотдела, который относился ко мне куда добрее. И не только ко мне...

НАШ КОМИССАР

Павел Пантелеевич Жеребцов – из той когорты политработников, которой, к сожалению, заканчивалась комиссарская эпоха. Он был действительно духовным отцом для каждого из нас: от солдата-новобранца до ветерана-старшины-сверхсрочника, от выпускника-лейтенанта до майора-фронтовика. Честное служение Родине, доброта к людям, порядочность в быту и ни малейшего намека на сделки с совестью – неотъемлемые качества нашего политкомиссара. Простой и близкий нам человек, в каждом из нас Павел Пантелеевич видел прежде всего тоже человека. Судьба самого недисциплинированного солдата была частицей его судьбы. Вот пример из моей замполитовской практики.
Комсомольцы заставы решили исключить из своих рядов инициатора известной «чаачинской» пьянки Шевченко. По этому ли случаю или так совпало, но в день проведения собрания к нам прибыл полковник Жеребцов. А минувшей ночью тот же Шевченко преподнес заставе еще один сюрприз: будучи в пограничном наряде, обнаружил уходившего в сторону границы нарушителя и, чтобы не упустить его, пренебрегая ночной непогодой, сбросил с себя полушубок, валенки и сумел-таки настичь нарушителя и задержать его.
На собрании первым слово взял начальник политотдела.
– Товарищи комсомольцы, – начал Жеребцов, – за то, что комсомолец Шевченко допустил грубый дисциплинарный проступок, вы вправе спросить с него по всей строгости Устава ВЛКСМ. Но то, что он совершил сегодня, будучи на службе, это подвиг И за это товарищ Шевченко достоин быть поставленным на пьедестал.
Вот такой он был – и строгий и справедливый, наш комиссар. Испытал его доброту я и на себе.
Возвратившись из отпуска, в который убывал с дрожащими коленями, я доложил начальнику политотдела, что отпуск провел без замечаний, упомянул и о женитьбе.
– Что?! – выскочил Павел Пантелеевич из-за стола. Улыбка–во все рябоватое лицо, руки – в размах. Загребает меня в охапку, тискает и все приговаривает: – Поздравляю! Поздравляю! Молодец! – и, взяв меня за руку, командует: – Идем!
И привел меня к вельможному хозяину того самого кабинета, откуда полтора месяца назад я выходил с горячим комом, застрявшим в горле. Однако на этот раз все было иначе.
– Воронин женился! – словно наградную весть сообщил Жеребцов командиру.– Понимаешь, какое у человека событие – женился!
Со мною поздоровались. Меня пригласили сесть. И со мною вели разговор. А Павел Пантелеевич все восхищался и радовался моей женитьбе, казалось, даже больше, чем я сам.
Таким он был и в жизни, и на службе, в политработе – открытым и близким к людям. Но как он поведет себя на этот раз, какую «домашнюю заготовку» привезли эти два больших начальника по решению участи каждого из нас? Оставалось ждать недолго.

Я ВНОВЬ ПОЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ОФИЦЕРОМ

Первым узнал свою судьбу Иван Васильевич Пчельников, мой начальник, – остается. Володя Строганов, замначальника, – остается, с переводом в другое подразделение. Прошлогодний выпускник училища лейтенант Илюшечкин – в списках на увольнение. Но ему легче: он в своем первом отпуске и ничего пока о своей доле не знает. Приглашают к полковникам на беседу и меня. То есть это мне представлялось, что на беседу, а практически все выглядело так. Зашел, доложил, и у меня справились.
– Как настроение, Иван Александрович?
Слегка теряюсь с ответом. Сказать, что «хорошо», значит, обмануть и себя, и их, сказать правду – «неважное», смелости не хватает. И вдруг придумал нечто неопределенное и в то же время правдивое:
– Настроение? По обстановке.
И Павел Пантелеевич утвердительно произнес:
– Будете служить.
– Спасибо, – не по-военному, вместо «есть», ответил я.
– Вопросы?
– Никак нет.
– Желаем успеха. Свободны.
У-у-уф-ф... Перевел я дыхание и вновь почувствовал себя офицером.
Месяца два-три спустя после начала акции с сокращением от застав границы по разбитым весенним дорогам потянулись «обозы» семей лейтенантов и капитанов. Они покидали границу, ставшие ненужными ей, получив в качестве компенсации обещанные льготы на жилье, трудоустройство и учебу.
Неожиданно разнеслись слухи, будто бы и два наших полковника, решавших недавно наши судьбы, командир с комиссаром, сами оказались кандидатами на сокращение. Слухи очень скоро подтвердились, и, подарив бывшим начальникам по охотничьему ружью, мы проводили их на заслуженный отдых.
Погранотряд возглавил прежний начальник штаба подполковник Владимир Петрович Булыгин. На должность начальника политотдела прибыл прошлогодний выпускник военно-политической академии майор Юрий Григорьевич Полунин.
Встреча с отставным полковником
Однажды летом, уже на пятом году моего пребывания в запасе, нам с Ниной Митрофановной необычайно повезло: мы оказались на отдыхе в одном из прекраснейших мест Подмосковья – в благодатном Семеновском. Там я встретил полковника в отставке А.В. Королькова, бывшего ответработника кадрового органа погранвойск. Словоохотлив, эрудирован, с хорошо сохранившейся памятью на имена и события.
Когда я сообщил ему, что здесь отдыхает и бывший начальник политуправления генерал Заболотный, мой новый знакомый сразу же оживился:
– О, Гриша! Да, мы с ним друзья.
«Ого!» – подумал я и некоторое время спустя, осмелев, спросил:
– Скажите, Александр Васильевич, я помню, когда его освобождали от должности начальника политуправления, ходили всякие слухи. А что все-таки послужило основной причиной его ухода?
– Элементарно, – с готовностью отозвался мой собеседник. – Я непосредственно участвовал в заседании коллегии комитета, где определилась участь Григория Ивановича.
Чувствовалось, что полковник очень хотел показать свою причастность к интересовавшему меня событию. И он продолжил:
– Речь на коллегии шла о проблемах погранвойск. А это, вы знаете, был шестьдесят восьмой год. К тому времени особенно остро стоял кадровый вопрос. После известного повального сокращения (а Гриша играл в нем ведущую роль) мы растеряли кадры окончательно. Сначала еще кое-как перебивались, а затем не знали, за что ухватиться. Начальников застав и их заместителей катастрофически не хватало. В академии имени Фрунзе всего было наших 20–30 мест, но и туда стало некого направлять. Цепочка – замначштаба, начштаба, начальник отряда – совсем оборвалась. Одним словом, сложилась кризисная ситуация. А Гриша, как всегда, решил блеснуть на коллегии красноречием: «Военно-политическая обстановка... Возросшее значение охраны госграницы... Нужны кадры, средства, финансы...» Председатель КГБ товарищ Андропов обычно внимательно выслушивал выступавших, а тут не выдержал и откровенно заметил: «Сначала разрушили основу охраны государственной границы – организационные и кадровые структуры, получили за это ордена, а теперь сложностями обстановки пытаетесь воздействовать на членов коллегии...» В общем, тогда выступление Григория Ивановича не было удачным.
Александр Васильевич замолчал, и я боялся, что он на этом и закончит, но торопить его не стал, и он продолжил:
– А через два-три дня захожу к Грише в приемную, а там уже Миша Смирнов, тогдашний редактор журнала «Пограничник», сидит. Чего, спрашиваю, не заходишь? Его нет, отвечает, только что убежал к Юре (так просто Миша называл Андропова). Минут через пять – семь появился и Григорий Иванович. Смирнов – к нему. А он, как ошпаренный: «Я уже не начальник политуправления!» Вот так и закончилась его карьера. А ведь начинал с чего? С лозунгов. Это была его же идея: «Государственную границу охраняет весь советский народ!» Он ведь рассчитывал как? Что границу после сокращения войск будут охранять не столько заставы, сколько чабаны да пионеры. А отсюда и отношение к войскам было такое. За что, в конечном счете, и поплатился, – закончил Корольков.
А я подумал: «Ничего себе расплата – от полковника до генерал-лейтенанта. Да и то сказать: не капитан же он со среднеазиатской границы».