Учебка. Часть 10 (заключительная)

[Бучнев Олег]

Вторая практическая неделя мало чем отличается от первой. С утра до вечера мы ходим на службу в различные наряды, воюем с разведывательно-диверсионными группами противника, стреляем, кидаем гранаты на точность попадания (гранаты на сей раз инертные), много ползаем по-пластунски и всё время бегаем. Нас заставляют забыть о том, что вообще есть ещё такой способ передвижения белковых тел, как обыкновенная ходьба. Дни летят потрясающе быстро. И вот приближается очередная военно-пограничная ночь. Даже больше всё-таки пограничная. Будем искать и задерживать нарушителя государственной границы. При этом мы в гораздо более выгодном положении, чем те, кто делает это на линейных заставах. В отличие от них, нам хорошо известна личность нарушителя. Это курсант Куликов.
В роль супостата он вошёл с явным удовольствием. И я его удовольствие отлично понимаю: плохо ли в кромешной ночи среди оврагов, леса и сопарей поиграть в прятки-догонялки, где пятьдесят пять человек будут ловить одного. И этому одному позволено практически всё — применять против нас приёмы рукопашного боя, осмотрительно использовать взрыв-пакеты, сигнальный пистолет системы Шпагина и т.д.

«В ружьё!» подняли в три часа ночи. Машины выбрасывают нас на участок, который мы довольно бестолково перекрываем, поскольку не до конца понимаем, как его надо перекрывать, если даже никто не удосужился довести до нас, где здесь условный тыл и условная граница, и откуда, собственно, ждать нарушителя Куликова.
Стою возле куста, прячась в его тени. Вообще-то надо залечь, но лёжа вообще ни черта не увидишь, поскольку куст растёт на дне оврага. Время от времени я слышу с разных сторон крики и хлопки, после которых местность на несколько секунд озаряется светом сигнальных ракет. Видимо, наши то там, то здесь засекают Куликова, но никак не могут поймать.

И вдруг вижу быстро приближающийся ко мне силуэт в белом маскхалате. Куликов! И он явно меня не видит. Мне бы наброситься на него из-за куста, придавить к снегу и орать — звать на помощь. А я… Я говорю ему, как дурак:

— Стой, пропуск!

Ну да, это по инструкции положено так говорить всем: и своим проверяющим, и чужим нарушителям…
Курсант вздрагивает и оборачивается — явно не ждал тут никого застать. А в следующую секунду он выхватывает из-за поясного ремня, обмотанного для маскировки бинтом, СПШ и стреляет мне чуть ли не под ноги «патроном белого огня»… Минуты через полторы у меня в глазах более или менее рассеиваются и перестают так кучно мельтешить ярко-зелёные ослепительные «зайчики». Я обретаю кое-какую способность видеть, но, конечно, не наблюдаю перед собой курсанта. Естественно! Зря, что ли он меня ослеплял? Набежавшие на выстрел мужики возбуждённо и зло орут, пытаясь выяснить, куда побежал Куликов. А я знаю?! Вроде снег скрипел за моей спиной, пока я усиленно пытался проморгаться.

Под утро курсант всё-таки попался. Его обложили, как волка, и неумолимо сужали кольцо. В горячке долгожданного задержания кто-то засвидетельствовал своё восхищение Куликову прикладом автомата по спине. Ну-у, это уж так заведено, исторически сложилось. Не любит советский пограничник нарушителей границы, просто не терпит. Даже если они учебные. Кажется, Куликов не обиделся. Тем более, что в той же горячке он расквасил одному из задерживавших нос. Этот достойный боец весь следующий день гордился распухшим носом, как орденом. В общем, повеселились мы той ночью знатно, хоть и замёрзли все, несмотря на беготню, тоже знатно.

* * *

Да, меня во время той практики здорово тянуло на философию и серьёзные размышления. После того, как курсант пальнул мне под ноги, из сигнального пистолета, я очень живо представил себе похожую ситуацию, но только на настоящей границе и с настоящим нарушителем. Китайцем! Из «Роты тигров»! Были, как нам постоянно твердили на политзанятиях, у соседей подразделения специального назначения — эти самые «тигры». Которым раз плюнуть утащить советского пограничника в Китай. Со всеми вытекающими последствиями, которые в то время никак не могли быть благоприятными. Или, если не утащить, то застрелить на месте из бесшумного оружия… И вот я представил, что сталкиваюсь с «тигром», а он не под ноги мне стреляет, а прямо в меня. Жуть! Но ведь тогда и я не стал бы поступать с ним, как с Куликовым. Какой там «стой-пропуск»? Прикладом по башке, связать, сесть сверху, чтоб не дёргался, а уж потом и спрашивать чего-нибудь. Это я мечтал так. Именно до этого места. Поскольку не представлял себе процедуры предварительного допроса, зная по-китайски лишь два слова: «хань» (человек) и «чифан» (еда). Впрочем, не уверен, что эти слова звучат по-китайски именно так. Ну… не важно.

Дальше мне очень ярко представлялась процедура награждения меня уж, по меньшей мере, медалью и, может, даже отпуском на родину. После этих греющих душу мечтаний заставлял себя спуститься на грешную землю и попытаться серьёзно представить заставскую службу. И не мог. Но в то же время интуитивно чувствовал, что тренировочная застава очень сильно на самом деле отличается от настоящей. Здесь не было чувства границы, а там им пропитано всё. Воображение помогало представить очень чётко: вот ты стоишь на самом краешке Советского Союза, а перед тобой — никого и ничего, кроме сопредельного государства, настроенного к тебе и твоей стране далеко не дружественно. И здесь, на границе, ответственность за любое решение ложится на тебя… Продолжительный мороз по шкуре. Решать за всю страну, а?

Так что же ты есть такое, пограничная застава?

* * *
Возвращаемся в Райчихинск пол сильнейшим впечатлением завершившейся практики. Всю обратную дорогу только и разговоров, что о нарядах, учебных тревогах, войнушке, поиске нарушителя, марш-броске. А по прибытию мы, образно говоря, не успеваем даже отдышаться. Буквально на следующий день начинаются выпускные экзамены. Мы физически ощущаем, что учебный процесс затухает, сворачивается, тает. Потише ведут себя сержанты. Уж на что Тарасов гиперактивен, а и тот угомонился. Поменьше порядка в спальном помещении, поменьше уюта, побольше тоскливого ожидания перемен, главная из которых — расставание с теми, с кем три месяца ел горькую солдатскую соль начала службы. Получаем причитающееся нам военное имущество — шинели, парадную форму, ботинки и прочая, прочая…
Учебный пункт я заканчиваю на «отлично». У меня по всем дисциплинам пятёрки, за исключением оценки по физподготовке. Бегаю я плоховато, да и с подъёмом-переворотом не всё благополучно, но зато остального вполне хватило, чтобы наскрести на твёрдую четвёрку… На торжественной церемонии выпуска (на сей раз с выносом Боевого Знамени и оркестром) звучат речи и напутствия. В последний раз вижу героического майора Гончарова, Кустаренко, Сопилкина. Они уже тоже как родные.

И настаёт самый последний день. Самый, самый. Сидим в спальном помещении на собственных вещмешках. Боже мой, а давно ли впервые вошли сюда, перепуганные и похожие на чучел с огорода? Койки все сдвинуты в сторону, на них нет ни белья, ни даже матрасов с подушками. На полу валяются затоптанные конверты, горелые спички, грязные подворотнички. Офицеры носятся туда-сюда с озабоченными лицами и не обращают на нас никакого внимания. Почти никакого. Вот он, «малый дембель». Грустно как-то. Я уже знаю, что буду служить в Благовещенском отряде, что никто из моего отделения со мной туда не попал (не говоря уж о Владимирове, который и вовсе в Сковородино едет, несчастный), что к новому месту службы полечу на вертолёте. Здорово, да? Ещё ни разу в жизни не летал на вертолёте. Как оно будет? И в Благовещенске, я имею в виду, и в вертолёте?

…А МИ-восьмой идёт ровно, будто трамвай по хорошим рельсам. Тепло. Я сижу, привалясь спиной к затянутому резиновой сетью большому оранжевому баку, занимающему треть салона. Сильно клонит в сон, и сопротивляться этому желанию нет никакого смысла. Тем более, что почти все уже щемят. Что такое «щемят»? Спят! Это, оказывается, так принято в погранвойсках говорить. Да много чего принято. А в иллюминаторе ни черта не видно, потому что уже темно. С этим отъездом-отлётом мы остались без обеда. «Шурупы» бы сказали — без «рубона», у нас, подчёркивая близость китайской границы, говорят — без «чифана». Главное сейчас не опоздать на ужин в Благовещенске, который, наверное, рядом уже. Летим-то почти целый час. Вот, кажется, и на посадку идем, поскольку вертолет немного накренился и как-то по-особому замолотил лопастями. Точно, садимся. В сумерках даже не смог понять — Благовещенск больше Райчихинска или такой же? Ведь не может же он быть меньше!

* * *
С Владимировым, помню, расставался тяжело. За три месяца мы с ним сдружились крепко, читали друг другу письма из дома, делились посылочными вкусностями, «гражданку» вспоминали. На занятиях всегда вместе всё делали, если было возможно. Ни разу не поссорились. Мы обменялись с ним домашними адресами, чтобы найтись через родителей. Он моим напишет с нового места службы, а я — его. А они нам сообщат. Такая была глобальная задумка. Но почему-то ничего не сработало. К тому же мои родители в очередной раз поменяли место жительства, потому что папу опять перевели. В следующий военный городок. Из одного леса в другой. А я два раза писал Владимировым в Нижний Тагил, но… В общем, не виделся больше с Владимировым никогда.

Что же касается вертолёта, то лететь побаивался. Больно уж странная машина, что ни говори. А нас ещё набили полный салон. Казалось, «борт» и от земли-то оторваться не сможет. Я тогда думал, что вряд ли когда-нибудь ещё доведётся полетать на вертолёте. Даже, помнится, пожалел об этом, когда выходил из салона в Благовещенске. Понравилось! Никаких тебе воздушных ям, тепло, уютно, оранжево как-то. Видимо, пожалел очень искренне, потому что некто наверху услышал и… Налетался я потом в Афгане на разных вертолётах на всю оставшуюся жизнь. До тошноты.

* * *
Нас размещают в комендантской роте вместе с пятерыми «квартирантами» (в переводе с пограничного — «дембелями»). Они красиво живут, чёрт возьми! Достают из новеньких кожаных портфелей яркие махровые полотенца, богатые мыльницы, дорогие одеколоны, шикарные бритвенные принадлежности и неспешно идут умываться. Это по утрам. А вечерами ослепительная «квартира» неутомимо чахнет над формой. Подгоняет её, гладит, доводя стрелочки на брюках до немыслимого совершенства, любовно «отбивает» зелёные фуражки, чтобы тулья как можно вертикальнее стояла. В перерывах увольняемые курят дорогие нездешние сигареты (в смысле, московской фабрики «Дукат»), и благодушно поглядывают на нас…

Я готовлюсь заступить дневальным по роте, а сам всё не свожу завистливых глаз с «квартирантов». Видимо, от меня идёт такая волна чёрной тоски, что один из них вдруг улыбается участливо и говорит:

— Да ничего, мужики, не успеете оглянуться, как сами так же собираться домой будете.

Эх, ма-а, хороший ты парень, твои бы золотые слова да Богу в уши!

В полночь я сменяюсь с поста — отхожу от коричневой крашеной тумбочки у входа в роту — и иду в сушилку, чтобы погреться и помечтать о волнительном моменте возвращения домой. Нет, не о моменте… О времени возвращения домой! Я буду весь из себя в знаках, весь такой возмужавший и загадочный, прибывший с далёкой и страшной китайской границы… Меня будит помощник дежурного по отряду. Майор крайне суров и многообещающ. Он записывает мою фамилию в блокнот и уходит тяжёлой поступью каменного гостя. Мне становится непередаваемо скучно и угрюмо на душе. Завтра состоится мандатная комиссия, которую, собственно, мы и ждали эти несколько дней в отряде. Да какое там завтра! Уже сегодня…

За столом сидит сам начальник отряда полковник Матвеев, рядом стоит вчерашний майор. У меня обрывается сердце, но я чётко чеканю строевой шаг, останавливаюсь и докладываю:

— Товарищ полковник, рядовой Бурцев для прохождения мандатной комиссии прибыл!

— Бурцев… Бурцев… Это какой же Бурцев? Который в сушилке спал?

«Вчерашний» вытягивается и подтверждает вполголоса:

— Он, товарищ полковник.
— Ну и что, сынок, прикажешь с тобой делать? Как тебя на заставу отправлять? Ты же на участке заснёшь, и китайцы утащат тебя к такой-то матери, а?! А если часовым заснёшь, то и всю заставу... а?!
— Никак нет, товарищ полковник…
— Что никак нет?
— Не засну, честное слово!
— Детский сад! Наверное, надо тебя в мангруппе оставлять служить, а?!
— Никак нет…
— Ладно, иди, а мы подумаем, куда тебя отправить… Стой! Учебный-то, я смотрю по документам, на «отлично» закончил?
— Так точно!
— Ладно, свободен пока… Пусть там следующий заходит.

Потерянно прикрываю за собой дверь. Я подавлен, кажется, что жизнь кончилась. Во всяком случае, накрылась, похоже, для меня застава медным тазом. Нет, медный хоть приподнять можно. А тут таз чугунный, не сдвинуть…
После обеда нас строят. У всех либо радостное, либо чуточку нервное оживление — будут зачитывать список распределения. Один я стою понуро и безучастно, как заезженный мерин. «Вчерашний майор» читает и читает фамилии, своей я уже и не надеюсь услышать в числе убывающих на границу счастливчиков. И вдруг!

— Бурцев, Синичкин — двенадцатая пограничная застава…

Майор продолжает читать, а я почти дышать перестаю и стараюсь не встретиться с офицером глазами. Посмотрит, сразу вспомнит, что я тот самый, из сушилки. И вычеркнет. Успокаиваюсь и позволяю себе расслабиться лишь тогда, когда автобус с пополнением для границы выезжает за ворота отрядного КПП.

* * *
Конечно, решение тогда принимал не майор, но именно он казался главным организатором моего возможного невыезда на границу. Вспоминаю сейчас Матвеева и понимаю, как он по-отечески и в то же время по-командирски провёл со мной весьма действенную воспитательную работу. Всю свою срочную службу на заставе, особенно в самом её начале, больше всего я боялся заснуть в пограничном наряде. И даже не потому, что тогда это расценивалось как… предательство почти. А потому что представлял себе лицо полковника Матвеева. Вернее, выражение его лица, какое могло бы у него быть, если бы мы с ним снова встретились по поводу моего сна на службе.

Между прочим, про предательство я далеко не для красного словца тут упомянул. У нас, помню, заснул один парень, будучи часовым по заставе. Решением комсомольского собрания заставы его исключили из комсомола. В те годы это было наказанием очень страшным, по сути перечёркивающим жизнь. Кроме того, парня отправили дослуживать в отряд, что тогда в наших глазах было ещё хуже, чем исключение из комсомола. Но… заснув, будучи часовым, он, как сейчас говорят, подставил заставу. Обстановка на границе была очень напряжённой, и могло произойти всё, что угодно.
Запомнилась и ночь — пролётная моя ночь — перед мандатной комиссией. Надо ли говорить, что спать уже не хотелось. «Каменный гость» ушёл, а я в полном отчаянии пытался представить себе, как тоскливо и как отвратительно пойдёт моя служба в отряде. Больше того — в мангруппе! Но сильнее всего угнетала мысль, что, отслужив в погранвойсках, не буду иметь понятия о том, что такое застава. Это же нонсенс! Пограничник, не видевший в глаза заставы. Всё равно, что моряк, ни разу не ступавший на палубу корабля.

Видно, моя бледная от бессонной ночи физиономия и страх в глазах, который многоопытный и мудрый полковник истолковал абсолютно верно, решили дело в мою пользу.

Как не хватает порой мудрых полковников! А сегодня — особенно.

* * *
На заставу прибываем в начинающихся зимних сумерках. И только после того, как отрядный автобус, подвесив в морозном воздухе сизое облако выхлопа, трогается дальше, я особенно остро осознаю: учебка действительно кончилась. Вот она, моя застава, с чётко вырисовывающейся на фоне не тёмного ещё неба наблюдательной вышкой. Здесь мне служить два года. Мы с Синичкиным переглядываемся и молча идём к зелёным воротам с красными звёздами на створках. Вдруг рядом с воротами распахивается калитка, и оттуда выходит ёжащийся от холода ефрейтор в пэша. Ёжащийся, но степенный ефрейтор с красной повязкой на рукаве «ДЖ по ПЗ».

— Ну, здорово, мужики, — он по очереди пожимает нам руки. — Свердловские есть?

Витька Синичкин кивает и тут же попадает в радостные объятия дежурного:

— Земляк! Ну, как он там, Свердловск?

Синичкин начинает что-то говорить, но ефрейтор его не слушает и орёт в сторону наблюдательной вышки, задрав голову:

— Слышь, Саня, тут наш, свердловский, прибыл!

Часовой выходит на периметр, приветственно машет рукой и тоже орёт:

— А откуда там?

— С Сортировки!

Смотрю на всё это братание с завистью. Наконец, не выдерживаю:

— А пермские у вас есть?

— Не, из Перми нет. Но это ж Урал. Значит, ты тоже земеля! Ну, пошли, я вас к начальнику заставы отведу. Во мужик! — ефрейтор показывает поднятый кверху большой палец. — Да вообще тут нормально служить, так что не дрейфьте!
Мы идём по территории и видим висящие на ограде спортгородка матрасы, одеяла, подушки без наволочек. Слышим несущуюся из одноэтажного небольшого здания заставы магнитофонную музыку…

— А что это тут у вас делается?

— Теперь и у вас тоже! ХЗР делается, понятно? Хозработы, понятно? Суббота ж сегодня. Потом баня будет, потом ужин, а потом фильм. Баня у нас классная, пацаны!

Входим в помещение, и я едва не грохаюсь на пол. Потому что он скользкий от покрывающей его мыльной пены. Везде кто-то что-то чистит, скоблит, моет, трёт. Музыка несётся, оказывается, из каптёрки старшины. На заставе очень тепло, а от медового цвета линолеума и обшитых вагонкой стен ещё и очень уютно. Вагонка обожжена паяльной лампой и покрыта лаком.

— Это каждую субботу, что ли, такая уборка?

— Ага. И ещё по три раза в сутки, но не так глобально. Ну… вон та дверь — это канцелярия. Постучитесь, доложите, что прибыли. Давайте, пацаны. Мешки свои можете в дежурке оставить.

Представляемся. Начальник чем-то похож на Кустаренко, но без усов. Вижу по его реакции, что прожектористу Синичкину он рад больше, чем мне, снайперу. Это понятно. Прожекторист — профессия повседневная, вернее, повсеночная, а снайпер… У него работа прикладная только когда война. А так я обыкновенный строевик. Старлей несколько минут доброжелательно беседует с нами и отправляет к старшине. Тот придирчиво осматривает привезённое нами обмундирование и имущество, записывает что-то в свой толстый талмуд и выдаёт по паре нательного белья.

— Постельное после бани получите, ясно?
— Так точно.
— Свободны, архаровцы.

Через два часа мы с Витькой сидим на самом верху уютной заставской парилки и блаженно хлещемся берёзовыми вениками. (Пар зверский!). Приняли нас отлично. Вот удивительно, только приехали на заставу, а она уже кажется едва ли не родной. Ребята такие классные. И фиг поймёшь, кто какого призыва. Пашут все одинаково. Истязаясь горячим душистым веником, привычно начинаю сочинять письмо домой.

«Здравствуйте, папа, мама и Юлька! Очень по вам соскучился. А у меня большая новость: пишу вам уже с линейной заставы. Здесь мне сразу понравилось, коллектив маленький, но дружный. Кормят отлично»… Этого, я ещё не знаю, но просто уверен, что уж, во всяком случае, лучше, чем в учебке. «…Первые дни на службу ходить не будем. Вот нас познакомят с участком границы, расскажут всё, покажут — тогда начнём. А вообще учебный пункт пролетел быстро, а здесь, говорят, время ещё быстрее идёт…».

Синичкин поддаёт пару, и мои уши, что называется, сворачиваются в трубочку.

— Ты обалдел, что ли?! — Я ору просто так. Главным образом от внезапно нахлынувшего дурацкого счастья: а ведь и точно — «УЧЕБКА» КОНЧИЛАСЬ!!! Начинается собственно служба. Но это, как иногда пишут в книгах, уже совсем другая история.

* * *
А ведь и впрямь мнилось, что «учебка» кончилась. Ошалевшему от заставских «вольностей» — можно мыться целый час, из бани не надо идти строем — мне казалось, что так и есть. И лишь много позже, набив шишек в процессе дальнейшей службы и жизни, понял совершенно отчётливо: «учебка» на самом деле не кончается никогда. Да вся жизнь, если разобраться, есть бесконечная «учебка». Ведь никто не может сказать, что всё постиг, узнал, прочувствовал, пережил и ничего нового последующее бытие ему не принесёт. А если кто-то и скажет так, то это не будет правдой. Это будет глупостью. Вот такая прорисовывается философия…