Учебка. Часть 9

[Бучнев Олег]

С самого раннего утра мы едем. И это приятно, несмотря на отвратительно-резкий холод. Приятно, потому что сильно отличается от привычного, изрядно надоевшего распорядка дня. Приятно, потому что просто едем и ничего не делаем. Приятно и самоуважительно, потому что сержанты разрешили курить, не спрашивая каждый раз высочайшего их на то позволения. Конечно, под брезентовым тентом страшно дымно, но от этого же некоторым образом как-то уютно. Создаётся иллюзия тепла. Сидишь, беседуешь с соседом, отбивая зад о жёсткие деревянные скамейки, а проще говоря, доски, закреплённые на деревянных бортах поперёк кузова. Только за время обучения ты уже столько раз бит военным бытом, всевозможными «трудностями и лишениями», что не обращаешь никакого внимания на отсутствие комфорта. Человек (не говоря уж про солдата) — скотина, потрясающе быстро приспосабливающаяся к любым условиям.

От нашего грохочущего щелястым кузовом «Урала» разлетается к обочинам тонкая снежная пыль, вспыхивающая на солнце ослепительными радужными искрами. Незамысловатое зрелище, а завораживает, как огонь или вода, на которые можно смотреть часами. Но у нас, кажется, нет многих часов, сержанты говорят, что, по их прикидкам, меньше, чем через сорок минут будем на месте. Сердце ёкает. Вот так ехал и ехал бы… Ладно, зато успею письмо «написать». Это у меня такая привычка выработалась — мысленно сочинять письма домой. Потом остаётся лишь на бумагу их переносить. «Вот отвоюем, отпрактикуемся на учебной заставе, сдадим потом экзамены и — на границу. Там, говорят, с одной стороны лучше, а с другой…» Чёрт его знает, как там с другой! Ну хорошо, в общем «…а с другой — времени свободного мало. Короче, сейчас как-то надо продержаться оставшиеся три недели…».

То есть двадцать один день ещё! Не успеваю закончить письмо, поскольку «Урал» вдруг совершает довольно крутой поворот, от которого мы все валимся вправо, судорожно хватаясь друг за дружку, и через минуту останавливается. Несколько мгновений ничего не происходит, и мы любуемся оптическим эффектом наезжающей на нас дороги. Так бывает, когда долго пялишься на неё, сидя спиной в сторону движения. Но вот слышим команду: «К машине!» и начинаем десантироваться из родного почти кузова. Две соседние машины тоже выплёвывают личный состав. Прибыли…
Мы отчаянно жмуримся на непостижимо ярком солнце. Ярком и ни капельки не греющем. Поглядываем на двухэтажный кирпичный дом с антеннами и защитной металлической сеткой на окнах. Кое-где сетка оборвана с угла и свёрнута в рулон. Стоит дом посреди громадного, ослепительно сверкающего на солнце снежного поля и от этого кажется ещё более необжитым и покинутым, чем на первый взгляд. Справа, у самой линии горизонта, темнеет лес. Слева тянется ни с того ни с сего примерно километровой длины забор из колючей проволоки. Причём забор основательный такой. Столбы Т-образные и поверх поперечин тоже ряды «колючки» натянуты. Говорят, вдоль всей советской границы так отгорожено. А неуютный дом этот и есть, оказывается, обещанная учебная застава, где мы будем учиться практике службы. Мрачновато что-то…

Пока сдали вооружение и снаряжение (я опять с автоматом!), пока поужинали (обед нам приготовить не успели), пока разместились по спальным помещениям — приходит долгожданное время отбоя. День был утомительным, хоть вроде и не делали ничего особенного. Разве что вооружение и снаряжение чистили и подгоняли перед тем, как сдать.
А, между прочим, Седов с Кадыровым — прямо вот так, с корабля на бал, что называется, — идут сегодня ночью в наряд «ЧГ» — часовой на участке границы. А где тут этот участок, интересно? Вдоль того забора или где? Даже не знаю, то ли завидовать мужикам, то ли не завидовать — всё-таки в два часа ночи вставать… А мне ведь тоже придётся когда-то идти в наряд ночью. Хорошо бы с Владимировым попасть.

А спальное наше находится на первом этаже, и в нём в два необустроенных, обшарпанных яруса разместилась треть нашей заставы. Остальные ночуют с первой заставой на втором этаже. Лезу на свой верхний ярус, привык уже к верхнему. А вот к тому, что нет ни простыни, ни наволочки на подушке, придётся привыкать сейчас. Впрочем, ни у кого их нет. В помещении к тому же и не слишком тепло, если не сказать холодно. Все заваливаются спать, не раздеваясь. Любопытно всё же: это так задумано для воспитания неприхотливости и солдатского аскетизма или просто не успели бельё завезти? Засыпаю быстро, словно заранее предчувствуя, что ночёвка будет недолгой.

…Пробуждение воистину кошмарно и пугающе. Таращусь в темноту, пытаясь сообразить, что происходит. Мой верхний ярус ходит ходуном, кромешная тьма заполнена руганью, воплями, грохотом, кашлем и каким-то подозрительным шипением. Нет, что происходит, блин?! В горле начинает резко першить, глаза щиплет.

— Нападение на заставу! К бою! — Куликов не своим голосом орёт в коридоре, а я вижу, как сквозь приоткрывшуюся дверь в спальное проникает узкий луч света, а вместе с ним одна за другой залетают две зажжённые дымовые шашки. Так вот что шипит! Вот почему резь в глазах и кашель! Одна шашка была заброшена в спальное помещение, когда мы ещё видели сны про гражданскую светлую жизнь. Прыгаю вниз. Там, в темноте, мы бьёмся с кем-то за валенок (своих портянок на месте я не нашёл). Тем временем новые густые клубы дыма достигают нашего угла. Слёзы, сопли… Горло дерёт наждаком. С улицы слышна автоматная частая стрельба. Страшно, но всё равно надо скорее выбираться на волю, а то просто задохнёшься тут бесславно. Скорее, скорее! Напяливаю валенки на босу ногу, поскольку искать портянки уже невмоготу, хватаю бушлат, которым укрывался поверх одеяла, и, наконец, выдираюсь в коридор с группой обалдевших снайперов. Здесь тоже дымно, но, по крайней мере, горит свет, хоть и тусклый.

Однако радоваться перемене участи к лучшему не приходится. Очень быстро соображаю, что в спальном были цветочки. Ядовитые ягодки начинаются, когда мы начинаем лезть по лестнице вверх, в оружейную комнату, а оттуда рвутся с красными зарёванными от едкого дыма лицами те, кто уже успел там побывать. (Пообрывать бы кое-что тому, кто проектировал эту заставу! Или тому — крамола! — кто додумался втиснуть в неё 110 человек, не считая офицеров и курсантов). В угарном жёлтом чаду я не вижу ни того, кто двинул мне прикладом под рёбра, ни того, кто зарядил противогазом между глаз. (Повод для оптимизма! Было бы несравненно хуже, если бы и между глаз прикладом засветили…). А вообще-то плевать теперь на мелкие травмы, всё равно живой на улицу не выберусь. В «оружейке» творится и вовсе что-то запредельное. На улице стреляют. Хочу на улицу, там свежий воздух. А здесь затопчут сейчас и не заметят потери бойца…

Однако зря переживаю. Сначала поток выносит меня к пирамиде, из которой успеваю выдернуть за ремни автомат с противогазом, а потом вытаскивает на улицу со стойким ощущением, будто только что чудом спасся, выпрыгнув в последний роковой момент из гигантской камнедробилки. Рожи у всех опухшие, красные и мокрые от слёз, да к тому же испуганные, поскольку спросонок и не сообразишь сразу: нападение-то учебное или как? Хотя врагов вроде не видно, а дымшашки отнюдь не вражеские снаряды. Стрельба же — для вящего давления на психику. Но ведь, чёрт его знает… А вдруг супостаты позабрасывали дымшашки, чтобы нас наружу выкурить? Но тогда уж лучше просто с отравляющим газом шашки кидать, чего мелочиться?

Лежим в цепи и «наблюдаем в сторону леса», переглядываясь и пытаясь определиться — настоящее нападение или нет. Скажете, глупо? А вот пробудитесь подобным образом, и посмотрим, какие вы будете умные! В просторных валенках у меня начинают мёрзнуть ноги. Золотисто-оранжевый ореол вокруг полной луны представляется наполовину знамением, наполовину приговором. Знамением: то, что ореол вокруг «ночного солнышка» не сулит, по приметам, ничего хорошего. Приговором: всё происходит при минус тридцати градусах мороза. Куликов опять что-то орёт возбуждённо и радостно, но я слышу лишь последнее слово:

— Огонь!

То есть мы должны палить по отходящему противнику, который, оказывается, не сумел-таки окончательно захватить нас врасплох. Усердно клацаем затворами, нажимаем спусковые крючки. Вдоль цепи катится волна сухих металлических щелчков. И это совсем успокаивает. Выходит, нападение на заставу окончательно учебное, коль мы его таким образом отражаем. А недобитый противник, сволочь хитрая, отошёл к опушке леса и там окопался. Надо, товарищи доблестные пограничники, выбить его оттуда и прогнать со священной советской земли поганой метлой. А потому — в атаку, вперёд!

…В лунном сиянии снег отливает мертвенным, зеленовато-голубым оттенком и кажется не снегом, а чем-то, фиг знает, чем. Но когда он набивается за широкие голенища валенок, то он самый обыкновенный, собака. От него ломит босые ступни, он отвратительно холодный и мокрый. А я иду и держу равнение в цепи. Не иду, а продираюсь, поминутно проваливаясь по пояс. Мы все продираемся. И дышим широко разинутыми ртами сипло и загнанно. А до леса ещё добрых метров триста. Нет, недобрых метров. «А лес такой загадочный, а лес такой…» — назойливо лезет в голову популярная когда-то песня. Издевательски бормочу её себе под нос, автоматически передвигая ноги. И тут из «загадочного» леса по нам начинают стрелять. Не только отчётливо слышны длинные очереди, но и видны искрящиеся огоньки выстрелов вдоль опушки. Ни хрена себе!!!

Цепь на секунду замирает, а потом валится в снег, будто и впрямь скошенная кинжальным огнём. Глотаю снег и фонарею: что, настоящее всё-таки, что ли, нападение?! А мы даже без патронов. А курсант Куликов кричит, делая отмашку в сторону леса:

— Перебеж-ками-и, справа, слева по одному, вперёд ма-аррш!

Да нет, чего горячку пороть? Вон же, Куликов-то, командует же, как ни в чём не бывало! Это наверняка кто-нибудь из офицеров лупит. Ну точно! Ни Кустаренко нашего, ни курсанта с первой заставы, ни замполита не видно нигде. Похоже, нас всех осеняет одновременно, потому что как упали — разом, так же и поднимаемся в «едином порыве», героически устремляясь к чёрному гребню леса, презрев перебежки, во весь рост. Чудо-богатыри!

Чем ближе лес, тем реже раздаются автоматные очереди, пока, наконец, не стихают совсем. И только откуда-то с левого фланга продолжает гулко и протяжно хлопать снайперская винтовка. Это она, родимая, я её на фоне любой канонады различу… Внезапно из середины нашей изломанной и измученной цепи взвивается к ночному небу особенно звонкое на морозе чьё-то предвкушающе-мстительное «ура!» Его тут же подхватывают все, и мы, словно нет глубокого снега, будто отхлынула волной усталость, стремительно накатываем на опушку. Влетаем под редкие ели, и тут я вижу рыжего курсанта с первой заставы. Стоит метрах в десяти от нас, хрипло и отрывисто дышащих, и скалится, закидывая за спину СВД. (Вот всё-таки не люблю рыжих!) Это он как бы сдаётся, а мы берём его в плен. Как бы.

Ну что, уже можно расслабиться, а? Не тут-то было. Оказывается, пока мы тут воевали, подлые враги снова коварно напали на заставу и надо срочно нестись обратно, отбивать её. А то просто негде будет ночевать. И помёрзнем все, как брошенные котята. А у меня и так уже ноги окоченели. А застава что-то далековато светится огоньками окон. Но только теперь мы атакуем в обратную сторону, да к тому же по протоптанным нами же в снегу дорожкам, да к тому же мы — кони, которых, как известно, на пути в конюшню подгонять не надо: сами поспешают. Аллюр три креста, ребята! Нашего дикого галопа по лунным снегам не выдерживает даже «пленный» курсант. Он кричит что-то Куликову, и они вдвоём переходят на шаг, сразу же отстав от ржущей и громыхающей оружием цепи осатанелых пограничников, подковой охватывающих безмолвную заставу.

Не знаю, кто как, но я на боевом взводе, как говорится, и не верю тёплому мирному свету из заставских окон. Вот сейчас хлестанёт опять откуда-то по взвинченным нервам автоматная очередь… Мы уже не дышим, а жадно хватаем колючий воздух запалёнными ртами и поневоле переходим на шаг. Сверху равнодушно взирает на нашу ночную войнушку бледная «спутница влюблённых». Сколько нешуточных войн видела она — несуетливая и беспристрастная? Что ей до нашей мышиной возни?

Жутко неуютно вокруг, голо и неопределённо. Где там уже враг-то этот паскудный?! Над заставой вдруг с резким шипящим звуком взмывают две сигнальные ракеты, затмевая на секунду «ближайшие» звёзды. Яркие, сыплющие искрами шарики плавно скользят по стылому, черно-фиолетовому куполу неба вниз, к нам. Хотят сообщить, что учениям конец, что отбой, что… но гаснут, бедолаги. А мы успеваем их понять. Мир, братва! В этот момент я отчётливо могу себе представить, как радовались люди миру после настоящей, долгой и кровавой войны, если мы сейчас почти счастливы. Идущий рядом со мной Седов, задумчиво черпает горсть снега, закидывает её в рот и шепелявит:

— Ешли бы шяш ещё што, я бы не жнаю… Ждох бы на фиг… Я бы… Тьфу!

Воинственный Марс сжаливается над нами, учения действительно кончились. В заставском тепле страшно тянет спать после нескольких тяжёлых часов на морозе, но мы ещё битый час ждём, когда оттают прокалённые морозом автоматы и с них сойдёт белый налёт инея, которым они моментально покрываются в помещении. Потом мы чистим оружие, ставим его в пирамиды, наводим на разгромленной заставе порядок и только после этого идём спать. На часах половина пятого утра, в спальном холодно, голые матрацы и толстые шерстяные одеяла, кажется, навсегда пропитались дымшашечным угаром. Из коридора несёт сохнущими в сушилке портянками и валенками. А где, кстати, мои портянки? Мне что, опять завтра без… Без этих… как там… без этих… завтра-то… что завтра?.. Что… А! Эти-то… Проваливаюсь в темноту. Аут.

* * *
Это действительно был своего рода психологический шок. Если о подъёме по команде «Сбор!», о выезде, вообще о любом сколько-нибудь существенном и сложном действе в процессе обучения мы практически всегда знали заранее, то этот ночной «бой» явился полной неожиданностью. Если честно, то я не сумел тогда выхватить из пирамиды свой автомат, а выхватил чужой, да ещё с двумя противогазами в придачу. Разбирались наспех уже на улице, у кого чьё имущество. А вообще отчётливо помню то состояние оглушенности и растерянности в первые минуты, когда в темноте дым ел глаза и драл горло. Тем не менее, все действовали в основном более-менее спокойно. Если исключить ругань в темноте, то в принципе застава справилась с ситуацией довольно организованно и быстро. В давке на лестнице нашей вины не было.

И я не соврал, когда написал, что той ночью серьёзно задумался о войне и мире, о человеке на войне. Когда мы лежали в цепи, подумал, что в случае настоящего нападения уже не придётся сейчас вернуться в относительно тёплое помещение. И если что, то я… заведомо потерянный штык, поскольку со своими босыми ногами, хоть и в валенках, долго не протяну. Но тогда же сумел понять, что на войне, наверное, самое трудное, одно из самых трудных и изматывающих, изнуряющих обстоятельств — это изо дня в день переносить тяжёлый, нередко под открытым небом, необустроенный быт. Когда некуда деться от мороза, дождя, зноя, снегопада. Когда между тобой и силами стихии, по большому счёту, лишь твоя недублёная шкура и психологическая устойчивость, выносливость. А ведь от холодовой усталости можно сойти с ума. Запросто.

Ещё понял, как много значит общий настрой, нацеленность коллектива на конечную цель. Этот настрой может заставить предельно уставших людей найти в себе силы действовать дальше. И не просто действовать, а творить чудеса, если хотите. И общий же настрой, но со знаком минус, способен превратить подразделение в группу потерянных, разобщённых личностей.

После той ночи каждый из нас почувствовал себя немного другим человеком. Не знаю, может, самоуважения прибавилось (такую войнушку перенесли!), может, лучше поняли тех, кто прошёл дорогами настоящей войны, но ночь оказалась знаковой. Правда, признаться, вперёд смотрели без оптимизма. Если уж в первые же сутки пребывания на учебной заставе с нами такое проделали, то что будет дальше?! Однако, деться было некуда. На войне как на войне. Помню, на следующую ночь долго не мог заснуть, мучительно ожидая скрипа входной двери и шипения дымшашки. А когда мы утром проснулись, то были чрезвычайно рады тому, что нам дали спокойно выспаться.

* * *
Несколько дней проходят относительно спокойно: «мелкие» тренировки по сигналам тревог, следопытство, ночные наряды. (Между прочим, я уже опытный «волк» — дважды ходил на «ЧГ» и один раз часовым заставы). А сегодня малина кончается, сегодня у нас одно из гнуснейших мероприятий (лично для меня) — марш-бросок. С полной выкладкой, говорят. Но это будет после обеда, а пока нас развлекают тем, что мы тренируемся надевать общевойсковой защитный комплект (ОЗК) в виде комбинезона. Нет, комплект вовсе не похож на комбинезон. Просто его нужно надеть комбинезонно. Это резиновые бахилы (их почему-то именуют чулками), плащ с капюшоном, перчатки по локоть, ну и собственно противогаз. Команда звучит так:

— Плащ в рукава, чулки, перчатки надеть! Газы!

То есть ты ещё и противогаз должен натянуть. А поверх ОЗК оружие и снаряжение приспособить. Увлекательнейшее занятие, доложу я вам! Плащ и бахилы обильно оснащены пластиковыми чёрными шпеньками, напоминающими гипертрофированные канцелярские кнопки, верёвочками, петельками и некими металлическими «крокодильчиками». Все они загадочным образом друг с дружкой взаимодействуют и совпадают. Если же не совпадают и не взаимодействуют, то у тебя получается не комбинезон, а… Короче, ты тогда похож на младенца-переростка с перезаполненным от физиологической деятельности подгузником. И надо очень долго и упорно тренироваться, чтобы из всего комплекта получился комбинезон. Описывать же процесс надевания ОЗК тому, кто не служил, нецелесообразно. Да и невозможно это описать.

Зато тот, кто хоть однажды влезал в эти сопельного цвета одежды, не забудет этого никогда. Особенно же, если ему доводилось бегать в ОЗК, а, значит, и в туго натянутом противогазе по морозу. Как раз сейчас мы выходим на улицу и начинаем наматывать круги по заставскому двору под бдительным присмотром Куликова.

Капюшон сползает на запотевшие стёкла противогаза, и мне сквозь мутные «окошки» шлем-маски видны лишь мелькающие ноги впереди бегущего. Все перемешались и выглядят в зелёных балахонах переношенными инопланетными младенцами-близнецами, поэтому понятия не имею, чьи это ноги. То ли я догнал Тупицына, то ли меня перегнал Владимиров. Интересно, это противогаз хрипит и щёлкает или я? Резина противно липнет к вспотевшим щекам и неприятно холодит кожу, хотя сегодня и заметно потеплело — всего минус двадцать семь на термометре. Что-то воздуха не хватает…

— С ускорением марш! С ускорением, была команда-а! — Куликов постепенно впадает в командирский экстаз. — Направляющий, шире шаг! Шире шаг, была команда-а!

Топорщащиеся капюшоны ОЗК скрадывают рост. Как курсант определяет, где направляющий? Или ему всё равно? Направляющий-то ведь знает, что он направляющий? Кто расширил резко шаг, тот и направляющий. Это у меня в голове такой бред прокручивается, пока я пытаюсь выполнять команду. Пробежав ещё несколько кругов, мы, наконец, останавливаемся и по команде снимаем противогазы. Отбой газам! Ощущение, будто высунул голову из парилки на улицу. От взмокших волос валит пар. Господи, сколько раз за время учебки я «дымился» темечком! Спешу прикрыть его шапкой, и Куликов объявляет десятиминутный перерыв. Все тут же разбиваются на кучки, чтобы на сей раз подымить сигаретами. В нашей кучке Владимиров, как всегда, бухтит:

— Ну это ваще охренеть можно! До обеда химия с бегами, после обеда марш-бросок… Мы че, лошади — столько бегать?!

— Не, мы — пограничники, — серьёзно отвечает Седов, — а это ещё хуже.

— Да ладно вам, мужики, стонать, — говорит подошедший курсант, — вас бы в училище, чтоб служба мёдом не казалась. Вот там… На выживание съездили бы разок под Ярославль — я бы на вас посмотрел. Это вам не несчастный марш-бросок на шесть километров. К тому же вы, можно сказать, налегке побежите — без боеприпасов и сухпая. Так что не дрейфьте… А на заставу попадёте, там вообще придётся побегать, будь здоров…

— Так вроде ж машины на заставах есть… а? Есть же?

— Машины… Они-то, конечно, есть, да только нарушители обычно по дорогам не ходят… Короче, занимайтесь спортом. В погранвойсках легко служится тому, кто вынослив. Вот будут у вас на заставе фланги километров по десять… Пойдёте сквозным дозором — двадцать кэмэ отмахаете сразу. Неслабо? А это ещё далеко не самые большие фланги. Да если участок холмистый… Так что, мужики…

— Вешайтесь, — брякает вдруг Владимиров, и мы смеёмся. Правда, не слишком весело. Холмистые двадцать километров впечатляют. Плюс сквозной дозор. Что-то новенькое. Для меня, по крайней мере.

И вот приходит «после обеда». Где-то в далёкой Испании и на ещё более далёкой Кубе в это время наступает, если верить писателю Хемингуэю, благословенная фиеста. То бишь, абсолютное ничегонеделание. Хороший какой обычай, правда же? И эта фиеста длится часа по четыре, как минимум. И в Африке есть фиеста. И где только нет этой фиесты?! А как раз у нас и нет. А как была бы нужна-а… Но мы, увы, не кубинцы. У нас после приёма пищи не расслабленная истома заполняет организм, у нас издевается над ним достигшая апогея предстартовая лихорадка.

Нервно топчемся в ожидании команды, похожие на зелёно-бурых одногорбых верблюдов-дромадёров, вставших на задние конечности. Мы навьючены плотно набитыми вещмешками, свёрнутыми по-походному ОЗК, противогазами. На поясных ремнях висят штык-ножи, подсумки с автоматными магазинами и инертными гранатами, сапёрные лопатки в чехлах. И, конечно же, при нас наши автоматы. На ногах — валенки, самая удобная, видимо, обувь для марш-броска.
Дорога засыпана мельчайшей снежной крупой, сыпучей, как песок. Особенно много её в колеях. Вот по колеям и рванули, услышав команду. А потому что на гребне между ними невозможно удержаться — скользко. До чего же я ненавижу бегать! Ещё на короткие дистанции — куда не шло. На короткие был в школе чемпионом. Ей-богу, не вру!
Крупа шуршит под валенками, её местами так много, что начинаю то и дело пробуксовывать и понемногу проваливаться в глубину пока компактно бегущей заставы. Вокруг слышатся звяканье снаряжения и оружия, шумное дыхание, приглушённые матерки, ритмичный шорох снежной крупы и незамысловатые шутки тех, кому любые бега не в тягость. И это длится, длится, длится… Время ушло на фиесту и забыло, что надо двигаться, идти вперёд.

Вместе с нами на марш-броске оба курсанта, Кустаренко с Сопилкиным, замполиты. Последние то метутся в начало колонны, то поспешают в её конец и бодрыми, зычными голосами подбадривают. Вот двухжильные ребята! Даже завидно. У одного из политработников уже болтаются за плечом чьи-то два автомата, у Кустаренко один, а бедняге капитану Сопилкину и самому несладко приходится. С таким-то животом! Что же до нашего старлея, то он бежит легко и красиво. У него вообще всё легко и красиво получается. А я что-то всё больше проваливаюсь, хоть и живота нет. Представляю себя задыхающейся рыбой, которую вытащили из родной стихии на воздух. Половину-то хоть пробежали уже? Как бы это до финиша продержаться… Ко мне шустрым колобком подкатывается Куликов:

— Давайте ваш автомат, легче будет!

Но я мотаю головой и даже пытаюсь наддать, совершить этакий убедительный рывок. Не получается ни хрена.

— Давайте, ну!

— Не дам… Сам…

Ничего другого выдавить не в состоянии, умотался. Куликов ухмыляется и резко убегает вперёд. А я тупо думаю: «Чего, дурак, выпендривался? Отдать надо было…» Ну где она, где эта финишная черта?!

Но и марш-броски когда-нибудь кончаются. Пресловутую финишную черту пересекаю всё-таки не последним. Примерно человек двадцать из ста девяти (если без меня) не сумели оказаться прытче. Ай, да сукин сын! Чемпион, блин! Не сошёл, не сдох, автомат не отдал… Повод для оптимизма, по-моему. Впрочем, есть и другой, более существенный для него повод: сегодня заканчивается первая неделя нашей практики.

— Слышь, ты че такой зелёный? — Кадыров заглядывает мне в лицо с заметной тревогой. Спасибо тебе, Кадырыч, за заботу, добрая ты душа. Нахожу в себе силы благодарно, хоть и плоско, пошутить:

— Да не… Нормально всё… Это я просто противогаз забыл снять.

Кадыров понимающе усмехается и, хлопнув меня дружески по плечу, отходит. Увидел, как рядом кто-то закуривает:

— Слышь, дай прикурить…

А вот меня, странное дело, после марш-броска абсолютно не тянет курить. Когда отхаркивался после финиша, грудь просто ломило, из лёгких вылетали какие-то коричневые ошмётки. Или не из лёгких? В общем, я не силён в медицине и анатомии, но почему-то уверен, что это из… организма вылетал никотин. Может, курить теперь брошу?

* * *
Конечно, не бросил я тогда баловаться сигаретами. Вечером того же дня смолил вовсю, хоть внутри и было стыдно. Я ведь себе слово дал, что «завяжу». Не завязалось. Во время срочной службы вообще трудно отказаться от этой привычки. А кроме того, она как бы даёт тебе возможность, пусть кратковременную, чуточку отдохнуть, отвлечься. Ну и, кроме того, когда ты куришь, то вроде как при деле.

В училище пробовал бросить, полгода не курил. И что же? Стоишь с остальными курсантами, к примеру, возле учебного корпуса. Они дымят, а ты просто рядом находишься, разговариваешь. И тут командир группы или взводный подходит с каким-нибудь поручением. Окинет присутствующих орлиным взором и выцепит тебя из толпы со словами:

— Так, ты всё равно не куришь, давай-ка сходи на кафедру и принеси…

Ну, не важно что. А важно, что несёшь ты, некурящий. И ладно бы так было один или два раза, а то ведь постоянно! В общем, пришлось снова начать курить. Зато сразу после окончания училища бросил и не начинал.

А марш-броски в том же училище тоже приходилось совершать. Только для меня они проходили уже совсем иначе. Два года на линейной заставе с её бегами, сквозными и просто дозорами, с её ежедневными физическими и психологическими нагрузками, с её духом, наконец, своё дело сделали. Первый же двадцатипятикилометровый марш-бросок в составе всего курса одолел на удивление легко. Единственное — ступни натёр до волдырей, поскольку шли и бежали по асфальтовой дороге. «Бросались» бы лесом или полем, всё было б нормально.

Однажды совершали марш-бросок через лес как раз. Ночью. С расчётом оказаться к рассвету в нашем училищном полевом учебном центре (ПУЦе). Вёл колонну полковник с кафедры тактики. И заблудился. А признавать это при курсантах ему не хотелось. Вот он и водил нас по чащобе «противолодочным зигзагом» поперёк «автогоночной петли». Вместо двадцати километров мы к утру находили все сорок, по-моему, и еле волочили ноги. А замысел был: сократить маршрут в два раза, пройдя пешим порядком не вдоль шоссе, а лесом, наперерез. На ПУЦ мы всё-таки вышли, и нам даже дали поспать четыре часа. Но того полковника отныне все звали исключительно через дефис — Иванов-Сусанин.

[ВИТАЛИЙ Б]

У нас такого не было. Все проходило на учебном центре. Если не считать учений. И караульная служба. И "охрана границы".

[Бучнев Олег]

Ну а у нас вот так. Вообще учебка в Райчихинске была зверская. И слава богу! После неё никаких трудностей и проблем (кроме созданных самим собой) на заставе вообще не было.