Шнырь и Сталин. Часть 4 (заключительная)

[Бучнев Олег]

6

Утро действительно оказалось не в пример мудрёнее вечера. Не мудренее, а именно мудрёнее. Хотя бы уже тем, что в лагерь приехал следователь из военной почему-то прокуратуры. Целый капитан! Худой, черноглазый, состоящий, казалось, из одних лишь острых углов, и невероятно целеустремлённый. Нет, не так: настропалённый, скорее… Он был похож на злую голодную цаплю, готовящуюся выхватить из болота трепыхающуюся лягушку.

Мальчишки вышли из столовой после завтрака, а он уже ждал их, расхаживая нетерпеливо по двору и озабоченно хмуря густые широкие брови. И от этого его непроницаемые, недобро сощуренные глаза, выглядели посаженными ещё глубже, чем были.

— Кто из вас Шнырёв? — немедленно подошёл (почти подбежал) следователь, придерживая на бедре болтающийся офицерский планшет.

— Я, — мрачно ответил Колька, внутренне вздрогнув. Хоть и пытался ночью убедить себя, что ничего страшного не произошло, что разберутся по справедливости и что всё будет хорошо, хоть и хорохорился с утра перед пацанами, — сейчас стало страшно.

— Иди за мной, — процедил капитан и, не оборачиваясь, широким цапельным шагом направился к дому Жор Жорыча.
Мальчишки тотчас брызнули в стороны, а Колька остался один. Будто голый. Он тоскливо вздохнул и, отчаянно борясь со страхом, засеменил вслед за капитаном. Оглянулся, надеясь, что, может, вмешается Стрельская. Но та лишь, торжествующе сверкнув очочками, посмотрела с удовлетворённой, едва приметной насмешкой. Взгляды непривычно молчаливых пацанов были сочувствующими, короткими и словно извиняющимися. Славка Фалеев вообще смотрел виноватой побитой собакой. Его ведь была идея с этими проклятыми доминошками!

Следователь завёл Кольку в какую-то бывшую кладовку, что ли… Вовсе уж маленькая комнатка. В ней поместились всего лишь стол, два стула и… всё. Капитан деловито уселся за стол, с неторопливой аккуратностью вынул из планшета стопку листов писчей бумаги и несколько остро очиненных простых карандашей. Посмотрел с брезгливой ухмылкой на бледного пацана и процедил:

— Садись, пиши!
— Ч… чего писать?

— Пиши: Я, Шнырёв Николай… э-э… как там тебя по отчеству?.. Николай Викторович… Я, значит, Шнырёв Николай… Написал? Так… Теперь пиши — такого-то года рождения, проживающий по адресу такому-то… по адресу такому-то… Написал? Сознаюсь в том, что руководил молодёжной антисоветской организацией… Почему не пишешь?!

— Это неправда! Ничего я не руководил никакой…

— Молчать, гнида! — Капитан гулко ударил по пустому столу кулаком. — Неправда, говоришь?! Может, ты и в портрет товарища Сталина из рогатки не стрелял?!

— Не стрелял! Я в выключатель стрелял! А доминошка отскочила и — в портрет! А бумага…

— Прекратить мне тут врать! — Резкий окрик и новый удар по столу. — С какой целью стрелял в портрет? Тренировался?! Нам всё известно!

— Я не вру! И не буду я писать… как вы говорите… — сказал и сжался, боясь, что в очередной раз кулак опустится не на стол, а на макушку.

— Хорошо, — неожиданно сказал нормальным голосом следователь. — Пиши свою версию событий. Заодно объясни, откуда у тебя в мешке клапана от секретного авиационного двигателя?

— Да какого там секретного?! — От возмущения Колька даже вскочил. — Со свалки же!

— Сидеть, гадёныш! Ну! Я слушаю.

— Никакой он не секретный… Он на «Як-3» стоит. А этих «яков» поломанных на свалке во сколько! — Шнырь ожесточённо чиркнул себе пальцами по горлу. — От нас свалка недалеко, и никто её не охраняет даже.

— Тогда зачем ты сюда их приволок?

— Рыбу глушить. Ну или просто в речку бросить. Они взрываются интересно… Там же натрий, а если натрий в воду бросить, то…

— Взрываются, говоришь? Так-так… Замечательно! А дело-то ещё обширнее, чем я думал. Ты хоть понимаешь, что тебе грозит? Молодёжная террористическая организация — это ого! А руководитель -- специально подготовленный диверсант! Это такой резонанс будет! — Следователь в предвкушении громкого, раскрученного лично им дела, сам того не замечая, радостно потёр ладони одна о другую. — Ну, что ещё новенького расскажешь?

— Ничего не расскажу! И нет никакой организации! И не руководитель я никакой! — в отчаянии выкрикнул Колька, чувствуя, что сейчас может разреветься, как маленький.

— Как миленький расскажешь. Не орать мне тут! Не в твоём положении хайло своё поганое разевать, понял, вражина?!Нет организации? Хорошо. Тогда объясни вразумительно, с какой целью стрелял в глаз портрету товарища Сталина? И учти, советский пионер ни за что не стал бы этого делать! Ни при каких обстоятельствах, ясно тебе, гадёныш?!

— Я не гадёныш! И не делал я! Это случайно получилось, я же говорил!

— Случайно? А я располагаю сведениями, что ты очень метко стреляешь из рогатки с американской, кстати, резиной. Обыкновенные, без подготовки, люди так не стреляют! Что скажешь на это?

— Так я же обычно шариками или гайками… А тут доминошка… Да ещё дверь неожиданно открылась. И я в кнопку не попал, а попал рядом. А выключатель… он полукруглый такой и кнопка посередине. И вот отрикошетило и отскочило прямо… ну… в глаз, в общем. А резина трофейная, отец с войны привёз две камеры от велика, а я…

— Достаточно! Пиши свою версию. Но учти: этой своей филькиной грамотой, этим своим изощрённым вражьим враньём ты только хуже себе делаешь. А чистосердечное признание смягчит твою участь.

— К… ка-акую ещё участь?

— А вот это будет решать суд. Специальный, заметь, суд. Справедливый и карающий! Там никто твою ересь слушать не будет. Улавливаешь?

Трясясь и мучительно желая поскорее выбраться на воздух, Колька написал «свою версию», не забыв про клопов и ни словом не обмолвившись о Славке Фалееве. Капитан, морщась так, будто у него сильно разболелся зуб, прочитал, брезгливо держа исписанный листок бумаги за самые уголки.

— Ты хоть понимаешь, недоумок, что если я сейчас подпишу эту бумажку и поставлю печать, то она уже будет официально фигурировать в деле… как заведомо ложные показания? Это уже будет документ. А обратной дороги для тебя, наоборот, не будет. Понимаешь ты это? У нас за ложные показания…

— Никакие они не ложные… — потерянно буркнул мальчишка и опустил голову, страстно желая исчезнуть куда-нибудь, испариться, провалиться сквозь землю — только бы не находиться здесь с этим страшным злым человеком. И он ещё в советской военной форме! А сам… как фашист!

— Ладно. Свободен пока. Но это именно пока! — услышал вдруг Шнырь невероятные слова и даже замер на несколько секунд, а потом…

Колька вылетел за дверь и помчался к выходу. И столкнулся на ступеньках крыльца с явно поджидавшим его Самариным.
— Ну что, террорист, влип? — Жор Жорыч говорил вовсе не враждебно, а совсем наоборот. Утешительно как-то. И даже колючее слово «террорист» прозвучало у него не страшно, а насмешливо. И вот этого Колька уже не выдержал. Уткнулся лицом в грудь Самарина и позорно разревелся. Тот приобнял его за плечи чуть дрожащей рукой, встряхнул слегка:

— Ну будет, будет. Ты что это? Пограничники, брат, не плачут. Забыл? Ну-ка пойдём в столовую.

— А зачем… зачем в столовую? Мы же ведь были уже…

— А затем, что велено после допроса вас друг от дружки изолировать. Вот как оно, брат. Идём. И там ты мне сейчас всё расскажешь, как на духу. Договорились? Ну вот и ладно.

Колька облегчённо кивнул и быстро размазал слёзы по щекам. Отчего-то рядом с невысоким, да ещё и одноруким Самариным он чувствовал себя защищённым. Почти как рядом с отцом-разведчиком.

Весь этот длинный и солнечный летний день мальчишек таскали на допрос в кладовку. И весь день пугливо косились на них — взъерошенных, бледных — приехавшие малыши и их воспитатели. Тощий следователь лишь однажды вышел на улицу. Быстро сбегал в уборную и вернулся.

На следующий день всё повторилось. Капитан снова пытался сделать из Шныря врага народа, антисоветского подпольщика, руководителя и террориста. Он злорадно сообщал, что другие мальчишки оказались гораздо умнее и уже во всём сознались. И угрожающе тряс перед носом пачкой исписанных карандашом листков. А Шнырь, отчаянно боясь и тоскуя, упорно стоял на своём.

А на третий день капитан куда-то исчез. Будто и не было его. Мальчишки, было, вздохнули с облегчением, но пока что не торопились расслабляться. Да и не могли, в общем-то. Слишком необычным и страшным, по-взрослому страшным оказался этот новоприобретённый ими опыт. И правильно не расслаблялись. Ближе к вечеру в лагерь прибыл новый следователь, тоже худой, только постарше гораздо и погоны на нём были полковничьи. Шнырь и компания заметно упали духом. Ничего, значит, ещё не кончилось.

И вот опять знакомая кладовка. Только за столом не капитан, а полковник. И глаза у него не злые, а просто внимательные и всё понимающие. А вместо планшета — старый кожаный портфель. И ещё на столе появились графин с водой и гранёный стакан.

— Ну, что молчишь, герой? Рассказывай, как дело было. С самого момента вашего приезда в лагерь.

— Я уже сто раз рассказывал, — почти безразлично сказал вымотанный до предела Колька.

— Это ты не мне рассказывал, Шнырёв. Так что давай-ка — в сто первый.

Следователь сказал это абсолютно нормально, без нажима и без нависания над сотрясаемым нервной дрожью Колькой. Несчастный Шнырь прерывисто вздохнул и начал рассказывать. Всё-всё. И про свалку с клапанами, и про рогатку с трофейной резиной, и про приезд в лагерь, и про чердак с портретами, и про клопов, и про Сталина с глазом, и про Стрельскую, наконец, с её страшными словами и обвинениями…

Полковник слушал и молчал. Он молчал ещё минуты три после того, как основательно взмокший и опустошённый Колька замолчал, облизывая пересохшие губы. Полковник налил полный стакан воды:

— Выпей и успокойся.

Мальчишка схватил стакан и, захлёбываясь и расплёскивая воду, жадно его осушил. Вытер рукавом губы, вернул стакан на место и уставился в пятнышко на стене, которое он ещё на прежних допросах заприметил. Когда капитан орал на него, Колька отрешённо смотрел на спасительное пятнышко.

— Значит, слушай меня внимательно, Шнырёв, и запоминай. Вы играли… нарушали при этом лагерный режим, конечно, но… Вы играли, стреляя костяшками от домино. И при этом ты СЛУЧАЙНО попал в портрет. Понимаешь? Случайно!

— Но так же ведь и было! Я как раз случайно…

— Вот и прекрасно. Давай, напиши всё это и, пожалуй, подробности про клопов не нужны, соображаешь?

— Соображаю… — сказал Колька, ни черта на самом деле не соображая. Один следователь орал и давил на него, заставляя сознаться чуть ли не в подготовке покушения на товарища Сталина. А этот… вон чего…

— Ну и отлично. Давай, пиши скоренько, а то мне сегодня желательно бы в город вернуться. А вас всех надо опросить.

Ого! Не допросить — опросить. Это другой совсем коленкор. Шнырь очень быстро написал то, что от него требовалось, и протянул листок полковнику. Тот внимательно прочитал, кивнул удовлетворённо, что-то приписал в самом низу, размашисто затем поставил свою подпись и убрал листок в портфель.

— Ну, всё. Можешь быть свободен. Зови следующего.

— Что… Вот прямо идти уже? — не поверил Колька.

— А что, не хочется? Так понравилось со мной общаться? — ехидно спросил следователь с усмешкой.

— Нет! То есть… да… то есть…

— Да иди же ты, дурачок! — открыто засмеялся теперь полковник, и Колька с удивительно лёгким сердцем покинул кладовку.

Этот следователь вообще оказался изумительно быстрым. Уже к обеду все показания были собраны. Полковник ловко юркнул в ожидавший его чёрный легковой автомобиль, прижимая к груди заслуженный портфель с бумагами. Когда машина, немилосердно пыля, скрылась за поворотом дороги, мальчишки, растерянные, но оживающие понемногу, начали негромко переговариваться. А Славка Фалеев вдруг начал извиняться за свою идиотскую придумку.

Однако ещё несколько дней пацаны чувствовали себя напряжённо, будто над ними по-прежнему висела невидимая, но ощутимая угроза. А потом уехала куда-то и не вернулась Стрельская. А взамен приехала толстая горластая тётка — весёлая и безалаберная. Такой, по крайней мере, выглядела. А на деле Антонина Алексеевна Егорова оказалась очень умной и знающей уйму интересных и удивительных историй. А ещё столько разных невиданных доселе спортивных игр (похоже, она сама их выдумывала), что вскоре пацаны практически ходили за ней по пятам. Жор Жорыч однажды беззлобно сравнил её с уткой, за которой гурьбой бегают её утята. Егорова нисколько не обиделась.

— А это, Жор Жорыч, как раз и есть показатель моей работы!

А Георгий Георгиевич, которого впервые назвали Жор Жорычем в глаза, тоже не обиделся, а только засмеялся.
Вот какая наступила идиллия. Портрет вождя с выбитым глазом из спального помещения убрали, а большинство других отдали в другие отряды. Клопов же два часа подряд травили специально приехавшие из города люди в синих робах. Привезли с собой два больших металлических баллона на колёсиках, насосы, шланги, быстро всё это соединили, надели противогазные маски и… Весь следующий день в бараке были настежь открыты все окна и двери. Даже заколоченную дверь чёрного хода расколотили обратно. И всё равно потом, мягко говоря, попахивало некоторое время не слишком приятно. Но зато не стало клопов! А это ли не есть счастье?!

С той поры Шнырь к рогатке резко охладел. Да вообще все мальчишки, вернувшись из лагеря, словно разом повзрослели, сильно удивив родителей, заметивших в чадах эту удивительную перемену. Их будто отсекли от шкодливого отрочества. Они, складывалось впечатление, знают что-то такое, о чём родители и не догадываются. Да они и впрямь не догадывались о том, какой жестокий урок получили их дети в начале пионерского беззаботного лета.

А к Сталину вот какое новое отношение сложилось у Кольки Шнырёва. Выбитый портрету глаз странным образом спроецировал на его душу почти подсознательное чувство вины перед «лучшим другом всех детей». И ещё казалось, что все, сколько их есть везде, портреты «отца народов» знают о Колькином проступке. Знают и смотрят на него. По-разному, правда. Некоторые строго и напоминающе. Некоторые хитро и утешающе. Некоторые просто равнодушно…
В марте 1953 года великий Сталин умер. Как все! Как совершенно обыкновенный человек. Николай Шнырёв к тому времени работал учеником слесаря на машиностроительном заводе. И вновь не смог он разобраться в своих ощущениях. Горе? Да, было чувство великого горя и невосполнимой утраты. Но было ещё и чувство великого облегчения. Потому что уже на следующий после похорон день везде стали снимать официальные портреты почившего вождя. И они перестали смотреть на него и корить выбитым глазом. Ну а маленькие, которые можно было то и дело видеть в кабинах автомобилей, в парикмахерских, сапожных мастерских, — те были не в счёт…

Много-много лет спустя полковник пограничных войск КГБ СССР Николай Викторович Шнырёв совершенно случайно узнал о роли, которую сыграл в событиях того памятного июня Георгий Георгиевич Самарин. Оказывается, у него тоже были знакомые в органах. Нормальные, вменяемые люди. И при этом достаточно высокопоставленные, чтобы отозвать ретивого капитана, убрать из лагеря сверхбдительную и не умную Стрельскую и вообще оперативно закрыть это «дело». Откуда у простого пограничника, фронтовика-инвалида такие связи? В этом Николай Викторович разбираться не захотел. Главное, он ещё раз убедился в том, что и без того знал всю свою жизнь: отличный мужик был Жор Жорыч. Настоящий! Оказывается, тремя боевыми орденами был награждён и ещё медали имелись. А он даже орденской планки на пиджаке не носил. Вот какие люди бывают.

Старшего сына своего Шнырёв в честь отца Виктором назвал, а младшего — Георгием. Тот потом тоже зелёную фуражку надел. Не по отцовскому наущению — сам. А ведь тот рассказал сыну о Самарине всего лишь однажды, когда парню стукнуло 14 лет. Почти столько же было ему самому, когда в самом начале летнего отдыха так внезапно кончилось детство.

А что же стало со Стрельской, спросите вы? Да кто её знает. Однажды, приехав в отпуск со своей затерянной в туркменских песках заставы, старший лейтенант Шнырёв увидел её. Сильно постаревшую, потерянную какую-то. Вместо лихих круглых очочков — квадратные очки в тяжёлой роговой оправе. Шла Стрельская со скомканной пустой авоськой в руке и ничего вокруг не замечала, думая что-то явно невесёлое. Захотелось на миг Кольке… Николаю Викторовичу, то есть… подойти и поздороваться. Здравствуйте, мол, Нина Леонтьевна! Узнаёте террориста-организатора, молодёжного руководителя-антисоветчика?! Но подумал и не подошёл. Зачем? Позлорадствовать? Махнул рукой пограничник и выкинул Леонтьевну из головы. Бог ей судья.

[Бегемот]

СПАСИБО!
Хороший рассказ! Только лучше не томить читателя, а выкладывать все части сразу

[Бучнев Олег]

Да тут не в томлении дело! Просто не каждый сразу захочет прочитать такой большой текст. А частями - в самый раз. А если бы я "Учебку" всю сразу выложил?! А так хоть кто-то понемногу читает.

[roma016]

Счастливый конец, могло быть и по-другому, уголовная ответственность наступала с 12 лет, со всеми вытекающими последствиями..., хороший рассказ, спасибо!

[Бучнев Олег]

Спасибо и вам за добрые отзывы. А вообще странно народ читает! Большинство прочтений - 4-я часть, последняя.

[ВИТАЛИЙ Б]

Все прочитал. От начала и до конца. Понравилось. Спасибо. Хорошо, что все так закончилось. Могло быть иначе. Учась в школе, мы с ребятами оказались в аналогичной ситуации. Правда не с портретом Сталина. Но могло все закончиться хреново. Спасибо директору школы. Он "не дал нас в обиду".