Шнырь и Сталин. Часть 3

[Бучнев Олег]

— Нет… А откуда вы узнали?

Вот тут Самарин рассмеялся от души:
— Да больно фамилия к тебе подходящая! Шныряешь, брат, и шныряешь, везде уже поспел. Нет, тебе точно в военные надо идти. В разведку!

— Да я, может, и сам в военные собираюсь. Но только в пограничники! — Колька и сам не понял, зачем он так сказал. На самом деле он именно что как раз в разведчики и мечтал попасть. Как отец. Но из упрямства зачем-то повторил: — В пограничники собираюсь пойти.

— А вот это, парень, у тебя вряд ли получится, — вдруг неожиданно очень серьёзно сказал Георгий Георгиевич. Интересно, а он знает, что пацаны уже успели окрестить его Жор Жорычем?

— Почему это? — обидчиво нахмурился Шнырь, исподлобья глядя на Самарина.

— А потому, что с дисциплиной у тебя, как мне кажется, не всё ладно. И от коллектива ты постоянно отрываешься. А пограничник — это, доложу я тебе, коллективист, прежде всего. Да, нередко он вынужден сам принимать решения и действовать в одиночку. Но он всегда должен быть уверен, что рядом его товарищи. Что они не подведут, выручат, поддержат. А они должны знать, что и он не подведёт и поддержит. А ты? Можно ли на тебя положиться, а? Вот понадобись, например, начальнику заставы по какому-нибудь срочному делу боец Шнырёв… Ан нет бойца Шнырёва! Ушёл, не спросясь, не доложившись, по своей ЛИЧНОЙ надобности! Это как, а?

— Но я же ведь не боец ещё пока! А когда буду боец, то вот и стану всё соблюдать…

— Да, нет, брат! Не так всё просто. Думаешь, форму надел и готово? Вот что я тебе скажу: если сейчас не начнёшь себя к нормальному бою приводить, то потом ох как тяжко придётся.

— Ну… понял я… Честное слово, понял!

— Надеюсь, что так. — Начальник лагеря пытливо посмотрел в Колькины глаза, с удовлетворением отметив, что тот их в сторону не отводит. — А теперь бегом в расположение. И рогатку свою припрячь. Второй раз увижу — отберу. Марш!

Шнырь моментально преодолел три десятка метров до лагерного забора и птицей перелетел на ту сторону. Самарин снова по-доброму рассмеялся:

— Ловкий, шельмец… А хороший ведь хлопец-то растёт, а! Хороший, как бог свят! Но присматривать за ним надо. Ох, надо!

5

Как ни возмущались пацаны, как ни напирали на свой солидный пионерский возраст — Стрельская лично произвела отбой ровно в десять часов вечера. Дождавшись, когда все, наконец, устроятся под одеялами и перестанут скрипеть панцирными сетками кроватей, она щёлкнула массивным кнопочным выключателем, погасив обе висящие на витых проводах лампы. Некоторое время она постояла молча, неизвестно, к чему прислушиваясь, а потом очень отчётливо сказала сладким своим голосом:

— Не следует снова зажигать свет, когда я уйду. Режим нарушать нельзя. Это понятно?

И вот что удивительно. Профессиональные бузотёры от этих простых слов как-то разом притихли, сами не понимая, почему. Только Шнырь всё понимал. Он-то видел НАСТОЯЩУЮ Стрельскую. А пацаны лишь сейчас почувствовали что-то этакое… Именно в эту тягостную минуту Колька внезапно осознал, какая же всё-таки замечательная женщина и учительница, и воспитательница их старенькая Баба Нема… Аделаида Апполинарьевна, то есть. Колька поклялся, что отныне никогда не обзовёт её Бабой Немой. Даже мысленно!

Когда за Стрельской закрылась дверь (не скрипнув на сей раз отчего-то!), мальчишки ещё с минуту не решались заговорить. Потом-то загалдели, конечно. А потом незаметно как-то позаснули все. Однако здоровый сон в деревенской тишине продолжался совсем не долго. Поспишь тут, когда гадское комарьё так сильно жалится! Прямо не комары, а... просто слов сразу не подобрать! Сволочи кровососные! Но с другой стороны: почему не слышно их противного писка? И к тому же… Когда это Кольку могли разбудить какие-то комариные укусы?! Сроду он их не чувствовал. А тут…
В темноте кто-то ожесточённо чесался, кто-то нещадно лупил себя по плечам и вполголоса ругался не пионерскими словами, кто-то пытался подоткнуть себя одеялом со всех сторон. В конце концов, Шнырь сказал:

— Давайте свет на минутку включим.
— Нельзя же…
— И что? До утра терпеть?! Перебьём быстренько комаров и выключим.

Свет после темноты показался очень ярким. Подсознательно все с минуту ожидали, что за дверью немедленно застучат — глухо и угрожающе — низкие каблуки воспитательских туфель. Но было тихо. Тогда начали искать комаров, но почти сразу обнаружили на стенах, на постельном белье десятки… нет, сотни клопов! Да какие там сотни — тыщщи! Проклятые тварюшки по-хозяйски ползали по щёлястым доскам, вылезая из пакли и вообще отовсюду. На секунду все опешили, а потом началась кровавая битва. Потому и кровавая, что ненавистные клопы уже успели насосаться! Да ведь ещё их и не сразу раздавишь…

— Вы, в общем, давите их пока, а я — щас! — И Колька осторожно выскользнул за дверь.
— Шнырь, ты куда? — окликнул кто-то запоздало, но потенциальный разведчик и пограничник уже не слышал.

Он наощупь двигался вдоль стены барака, и тот казался ему что-то слишком уж длинным. А днём вроде короче гораздо был… Поворот направо, несколько шагов вдоль короткой стены. Ага, примерно здесь. Да чего там примерно? На улице-то не слишком уж темно, луна вон светит. Так что открытую дверцу под крышей хорошо видно.

Спустя несколько минут Колька с торжествующим видом внёс в спальню солидную стопку портретов и смачно шлёпнул ей о столешницу. Аж громыхнули в коробке шахматы, а несколько доминошек упали на пол.

— Щас заклеим щели… Ну, то есть на кнопки портреты приколем внахлёст. И красиво будет, и это… клопов меньше станет.
— Да мы тут и так их почти всех передавили, пока ты ходил!
— А вот свет выключим, и увидите тогда — всех или не всех.
— А ты где портреты-то эти взял? — Это Лёнька. Вот ведь въедливый, зараза!
— Где взял, там уже нет. Тебе какая разница?
— Мне-то никакой, а вот Стрельская завтра увидит и…
— Она о них и так знает. И хватит уже трепаться! Давайте лучше сделаем всё по-быстрому.

Управились действительно быстро. Всё ближайшее к рядам коек пространство (исключая пол и потолок, конечно) вскоре оказалось плотно и довольно аккуратно облеплено портретами великого Сталина и членов правительства. Получилось очень даже красиво. И ещё уютнее стало. Начали укладываться. Запели визгливо сетки кроватей, зашуршали одеяла, наступила тишина.

— А свет кто будет выключать?
— Кто ближе всех лежит, тот и выключает…
— Не, ребя, во как можно!

Шустрый Славка Фалеев подскочил к столу, схватил пару костяшек домино и мигом вернулся на кровать. Выхватив из-под подушки рогатку, он ловко вложил в кожанку доминошку, натянул резину и… выстрелил по выключателю. Костяшка с шмелиным гудением отрикошетила от стены. Славка выстрелил второй раз — снова мимо. В следующий момент весь комплект настольной игры был растащен «вольными стрелками» по кроватям.

— Теперь я! — азартно кричал очередной претендент на удачный выстрел и… мазал!

Промах, промах, снова промах. Опять мимо… Колька смотрел на всё это со снисходительной улыбкой. Вот ведь люди, а?! До выключателя им было лень идти, а до стола за костяшками — запросто! А вообще, понятно, это была не главная причина подобной снисходительности. Шнырь просто ждал, когда у всех кончатся «патроны», чтобы потом, после всех, показать класс настоящей рогаточной стрельбы. У него и сумма белых точек на чёрном прямоугольнике литой пластмассы была счастливая — семь!

И вот момент настал. Все знали, что Шнырь не промахнётся. Потому что он никогда не промахивается. Колька встал на колени у самой спинки кровати, утвердился поудобнее, не спеша вложил семёрочную костяшку в кожаный захват, потискал её сквозь кожу подушечкой большого пальца, несильно натянул красную резину и…

Дальше всё произошло практически одновременно или, во всяком случае, очень-очень быстро одно за другим.

Отчётливый щелчок резины и шорох летящей костяшки.

Лёгкий скрип открывающейся двери.

Сухой звонкий удар костяшки о пластмассовую круглую чашку выключателя (совсем рядом с кнопкой) и фырчащий короткий рикошет в… портрет Сталина. Прямо в глаз портрету Сталина. Отчего изображение глаза съезжает в сторону уха и криво повисает на узкой, присобранной в гармошку бумажной ленте.

Колька оборачивается на скрип двери и с ужасом видит в дверном проёме Стрельскую.

Стрельская, бледнея, видит сразу всё: Кольку, рогатку в его руке, портреты и свежевыбитый, повисший глаз Сталина.
Тишина в спальном помещении, казалось, уплотнилась настолько, что мешала дышать. И никто и не дышал, похоже.

— Т-ты враг! — Стрельская сказала это, словно изумляясь. Тяжкое обвинение булыжником сорвалось с её перекошенных губ. — Ты же вра-а-аг! Вражина! Я сразу… сразу раскусила тебя… И вы все тут… Да вы же… Вы все вражеская организация! — Голос воспитательницы торжествующе взлетел. — Вот! Молодёжная антисоветская… нет, фашистская даже… организация! Развесили портреты… ночью! Хотя я просила Шнырёва не трогать их и не говорить никому. А он?! И вы! Вы — ночью! Чтобы стрелять, да?! В товарища Сталина… стрелять?!! — Голос Стрельской задушено взлетел под потолок и будто рухнул вниз, не выдержав напряжения. — А Шнырёв — главный тут. Да-да, совершенно очевидно, что он главный тут… Руководитель отлично законспирированной молодёжной антисоветской организации! Кто бы мог подумать?!

Мальчишки, потрясённые и словно придавленные этой дикой торжествующей истерикой, этими несправедливыми, глупыми и страшными словами, боялись даже пошевелиться. И вдруг Стрельская как-то разом успокоилась. Оглядела поверх сползших на нос очков перепуганные, бледные до синевы лица «антисоветчиков» и сказала негромко, но очень твёрдо:

— Рогатки на стол, живо!

На столешнице мгновенно почти выросла горка разномастных рогаток, среди которых, как новый «додж» среди старых полуторок, красовалась Колькина — роскошная, с американской красной резиной. В одном месте даже видны были обрезанные наискосок английские буквы. Стрельская их углядела, бровки её обрадовано дрогнули:

— Отлично! — Всё замечательно сходится, просто одно к одному. — А теперь — спать! Спать… И… вот что… Возможно, я тут… несколько перегнула палку. Погорячилась немного, когда вас назвала… к-хм… Но ведь и на самом деле то, что вы сделали, — чудовищно. Согласитесь! Впрочем…

— Мы же не нарочно, Нина Леонтьевна!
— Мы не хотели…
— Она отскочила просто!
— Мы по выключателю…
— Не специально!

Пацанов словно прорвало. Стрельская смотрела на них едва ли не с участием. А Колька видел, поразительное дело, совершенно отчётливо видел, что никакого участия на самом деле нет. А тут ещё кто-то, не подумав нисколько, запальчиво ляпнул:

— Да мы эти портреты вообще от клопов повесили! Чтобы щели закрыть! Чтобы клопы не кусались…

Ляпнул, и… вновь стало оглушительно тихо. Все молча и настороженно смотрели на Стрельскую. А та, будто не веря своим ушам, покачала головой и выдавила:

— Ну… знаете… Это уж ни в какие ворота… Это уж совсем провокация какая-то! На редкость циничная, хочу заметить… Ни в какие ворота… знаете ли… Просто кошмар какой-то! Но… ладно… ладно. Завтра поговорим. А сейчас немедленно ложитесь спать! Всё завтра, утро вечера мудренее. И, пожалуйста, без эксцессов. Вы уже достаточно натворили, чтобы… К-хм… Всё. Спокойной ночи!

Собрав рогатки, Стрельская ушла.

— Спокойная ночка, ничего не скажешь! — сказал с невесёлым смешком Лёнька Опарин.

— Без чего, она сказала? Без процессов? — дурашливо переспросил Блинов, но ему никто не ответил. На этот раз, когда погас свет, очень быстро все затихли. Правда, вряд ли это означало, что безмятежно заснули.