Шнырь и Сталин

[Бучнев Олег]

1

Среди кучи всевозможного трофейного барахла (именно барахла!), неизвестно для чего привезённого демобилизованным Колькиным отцом в конце 47-го года из Германии, по мнению всех мальчишек двора, были только две стоящие вещи: две красных, отличной резины камеры от велосипедных колёс. Причём камеры американские! Конечно, Колька тогда немедленно располосовал одну из них и уже к вечеру ходил с невероятно дальнобойной рогаткой. Что значит шикарная резина! (Потом-то он «трофей» очень экономил). Впрочем, Колька — дворовое прозвище Шнырь — с любой резиной делал хорошие рогатки. И постоянно стрелял во всё, что попадало на глаза. Очень метко стрелял, прямо снайперски. За что, в свою очередь, так же постоянно, попадало ему. И под домашний арест родители сажали, и на собраниях одноклассники «разбирали», и директор школы грозился оставить на второй год за хулиганское поведение, и управдом каждый раз вместо ответного «здрасьте» обещал «руки-ноги переломать». Но лишь одно наказание было неотвратимым и хоть в какой-то мере действенным: молниеносно в случае доказанной вины прилетали на стриженый Колькин затылок крепкие отцовские затрещины.

Сколько раз пытался шустрый Шнырь увернуться, отскочить, но батина рука всегда оказывалась проворнее. Конечно, куда пацану с фронтовым разведчиком тягаться, который за свои разведчицкие подвиги награждён орденом Красного Знамени, Орденом Славы третьей степени и медалью «За отвагу»! Оставалось, похоже, смириться до поры до времени и терпеть.

Так что Колька никогда не унывал ни по этому поводу и ни по какому другому. Вот сейчас, например, с чего унывать, когда впереди целое лето да ещё к тому же воскресенье сегодня. В двойном размере законный отдых! Ещё начало июня только, а солнышко шпарит так, что аж ничего не хочется. На речку только пойти хочется. С мостков понырять, на траве в тенёчке поваляться. А если ещё попутно семечек надыбать… Но вот с кем пойти? Шнырь оглядел залитый ослепительным солнечным светом двор, прикрыв глаза ладонью. Ни-ко-го… Никакого шевеления. Даже воробьи какие-то ленивые. Уселись на нижней ветке старого тополя и не чирикают совсем. А под веткой — ну вообще-е! — кот лежит, как убитый, даже хвост не дёрнется…

«Ничего, — злорадно подумал Колька, — щас я вас всех расшевелю!» — и достал из кармана старых сатиновых штанов гайку. У него в карманах всегда было полно всякой железной мелочи, даже красивые блестящие шарики от подшипников. Из-за этого многострадальные штаны упорно сползали вниз, но так же упорно снайпер каждый раз подтягивал их вверх. Батя говорил, к осени справят ему новые настоящие брюки (шерстяные!), настоящий ремень (с медной моряцкой бляхой!), вот тогда можно будет в карманы ого, сколько припасов натолкать!

Колька привычно вложил в кожанку гайку, натянул не без шика бесценную красную резину, прицелился… и вдруг расхотелось ему стрелять в воробьёв и пугать кота. Неинтересно. Варёные они все нынче. Да к тому же ещё вовремя увидел зоркий Шнырь, что через двор, прямо к его подъезду идёт Баба Нема. Живо сунул рогатку за пояс штанов, прикрыв рубахой. Надо же, Бабка Немка! Этого ещё не хватало! Что ей надо-то? Лето же ведь! И воскресенье!

— Здравствуй, Шнырёв! Родители дома?

—Здравствуйте, Аделаида Апполинарьевна! — Чокнуться ведь можно, пока выговоришь! Вот потому-то свою классную преподавательницу, очень уже немолодую женщину, успешно вбивающую в головы учеников знание вражьего немецкого языка, звали они Бабой Немой. Или, если сильно досаждала, Бабкой Немкой. — Родители? Дома вроде…
Колька тяжело вздохнул, опустил голову и уныло прочертил в пыли большим пальцем правой ноги короткую кривую. Как и все пацаны, всё лето он ходил босиком, а то так обуви не напасёшься. А осенью — в литых калошах. Подвяжешь верёвочкой и куда как хорошо!

— А вам зачем? Я же закончил же… ну… класс-то. В следующий переведён. Вы же сами говорили, что переведён… — угрюмо забубнил Колька, не ожидая ничего хорошего от визита Аделаиды Апполинарьевны к родителям.

— Переведён, переведён, — неожиданно улыбнулась малоулыбчивая обычно Баба Нема. — Я не по поводу твоего поведения. Просто от завода этим летом лагерь будет пионерский.

— Ух ты-ы! Как до войны?!

— Ну… Как до войны-то пока не будет, — с горечью сказала учительница. — Растащили ведь всё, порушили… Когда теперь восстановят… Но нашли заводские новое место для лагеря. Не то выселки какие-то заброшенные, не то контора какая-то, не то ещё что, но жить вполне можно. Ну, подремонтируют, конечно… Главное, электричество есть и даже линия телефонная проведена! И кто только такое место оставил… Ладно, не нашего ума дело. И на берегу реки, говорят… Но пока относительно смены ничего точно не известно. Тем не менее, сейчас надо решить принципиальный вопрос относительно всей вашей гоп-компании. Вот как раз за этим и иду к твоим родителям. Как думаешь, безобразник ты этакий, отпустят они тебя?

— Отпу-устят! — с радостной уверенностью выпалил Колька, несколько озадаченный добродушным настроем суровой Бабы Немы. Правда, эта мысль занимала его всего секунду, а потом он вспомнил Вовку Шерстобитова. До войны тот как раз в заводском лагере отдыхал. А Колька тогда ещё вовсе октябрёнком был. Столько всего интересного рассказывал загоревший до черноты Вовка! А ещё такого, за что родители по головке точно не погладили бы. Тут Шнырь очень к месту вспомнил отцовские тяжёлые оплеухи и невольно поёжился. — А мне с вами идти?

— Да нет, пожалуй… Гуляй себе на здоровье. Вон, кстати, дружок твой закадычный катит.

Колька оглянулся и увидел въезжающего во двор на своём заслуженном ободранном велике Лёньку Опарина. Сразу день наполнился смыслом. Сейчас вдвоём они живо чего-нибудь сообразят! Но тут Опарин увидел Бабу Нему и внезапно заложил на своём драндулете замысловатый вираж. Даже показалось, что закадычный приятель попросту чуть не упал от неожиданности.

— Чего это она? — немедленно спросил Лёнька, едва учительница скрылась в подъезде обшарпанного трёхэтажного дома. — Опять, что ли, ты что-нибудь…

— Да ничего я не делал! — нетерпеливо перебил Колька. — Она насчёт лагеря пришла, пионерского, на лето. Сечёшь?! Это она по дворам ходит и всем родителям рассказывает. Список, наверно, составляет.

— Чёрт! А к моим не приходила, я точно знаю.
— Дак до тебя ещё топать и топать, чудила…
— Слушай, а давай я её здесь подожду и попрошу, чтоб записала!
— Ну жди, мне-то что? Только тогда тебе придётся к ней потом переться, чтобы сказать, что твоя мать решила. Эх-х, был бы телефон, да же? Звякнул, брякнул — и все дела. А так Баба Нема натопается сегодня… Слышь, она, когда не в школе, так даже ничего… добрая такая. Позвонила бы всем и амба, делов-то!
— Позвонила… Ишь чего захотел! Во всём нашем доме, к примеру, только у Бубенцовых да у Терещенко телефоны есть. Один завмагом работает, другой снабженец какой-то… Крысы тыловые! — с ненавистью вдруг почти выкрикнул Лёнька, твёрдо считавший себя вправе так говорить. Его отец погиб в сорок третьем на Курской дуге.

Как оказалось, ожидание было напрасным. Аделаида Апполинарьевна сообщила, во-первых, что весь класс едет, а, во-вторых, сказала, что ей всё равно надо идти к Опариным домой и переговорить с Лёнькиной мамой с глазу на глаз.

— Так что можете спокойно отправляться на речку, — с усталой улыбкой заключила Баба Нема, подслеповато щурясь на мальчишек из-под полей старой… нет, древней соломенной шляпки не довоенного даже, а дореволюционного образца. — Или вы опять собирались где-то шкодить? Ох-хо-хо-о-о… И почему я пошла работать в мужскую школу?

— Можно подумать, Аделаида Апполинарьевна, что все девчонки прямо паиньки!
— Не девчонки, а девочки, во-первых… А, во-вторых… ну, не паиньки, конечно, но из рогаток уж точно не пуляют! — Разговор этот был старый, ритуальный почти. Баба Нема в учебное время сокрушалась о своей работе в мужской школе всякий раз, когда её ученики что-нибудь непотребное вытворяли. А вытворяли они едва ли не каждый день. — Ладно, идите уж, шалопаи… И не безобразничайте, пожалуйста!

2

В лагерь ехали на разболтанном «ЗиС-5», разместившись кое-как со своими мешками и котомками в дребезжащем кузове. Пожитки в тощих мешках были незамысловатые. Полотенце там, щётка, мыло хозяйственное, порошок зубной, хлеб, варёная картошка, соль и… стёганые ватные фуфайки. Мало ли. Жара кончится, похолодает, дожди пойдут. Июнь ведь месяц коварный. Ещё в мешках имелись лески с крючками и поплавками. И рогатки, конечно, куда же без них? А еду везли, чтобы на первые день-два перебиться, потом обещали кормить в столовке. Некоторые жевали хлеб с солью уже сейчас, и на ближайшее голодное будущее им было решительно наплевать.

Колька с удовольствием подставлял лицо горячему встречному ветру и глазел по сторонам. Ничего нового вообще-то не было, но когда едешь в кузове грузовика, то вроде всё немного другое, что ли… А ещё он пытался представить себя, как оно будет — в лагере. Им перед самым отъездом сказали, что там ими будет непосредственно руководить очень опытная воспитательница — заслуженная учительница из смешанной школы (почему-то!), а начальником лагеря — бывший фронтовик-пограничник. Последнему обстоятельству пацаны были рады. Где ещё увидишь геройского живого пограничника, если большинство их в 41-ом на границе полегло! А насчёт училки из смешанной школы тоже, в общем-то, понятно. Раздельных школ становится всё меньше. Вот только как она будет с пацанами управляться?!

Между прочим, у Кольки в мешке ещё кое-что лежало. Парочка тускло-серых, с тёмными пятнами, натриевых клапанов. Ну, не полностью натриевых, а с натриевым покрытием. Но мальчишки в такие тонкости не вдавались и таскали эти клапана со свалки. Не с обыкновенной, конечно, свалки, а с самолётной. Она раскинулась на не малой таки площади километрах в пяти от окраины города. На свою последнюю стоянку разбитые «Яки» разных модификаций попадали из авиаполка, который передислоцировался сюда уже почти под конец войны.

Походы на свалку совершались с завидной регулярностью. А что? Можно плексигласом разжиться, который в хозяйстве никогда лишним не бывает и, кроме того, здорово горит, потрескивая. И вкусно пахнет… когда горит! Можно ещё найти исправные бортовые часы или альтиметр. Последний, правда, без надобности, если разобраться. Но штука-то какая! Красивая, с циферблатом, тяжёленькая… А клапана из моторов ломом выковыривали. Для чего, спрашиваете?

Ну вот вы же проходили химию? При вас же учительница бросала кусочек натрия в воду? Бросала. И этот кусочек шипел, немножко дымил как бы и катался по поверхности воды? Ну вот. А теперь представьте, как интересно, если целый клапан в пруд бросить! Да нет, он по пруду не бегает. Он просто взрывается. Даже рыбу глушить можно запросто. А ещё, если перед контрольной в чернильницу-непроливашку немножко натрия соскрести, то из чернильницы бледно-фиолетовые пузыри с шипением лезут. А потом, сколько чернил туда ни лей — они обесцвечиваются да и всё. И контрольную откладывают! Или начинают искать новые чернильницы, а где же их столько найдёшь вот так сразу?! А ещё можно пробраться к казармам солдат-первогодков и бросить клапан в бочку с водой, которая возле общего умывальника на улице стоит. И смотреть, как перепуганные бойцы мечутся в поисках укрытия. Здорово весело! Жаль только, что в школу целый клапан не протащить. Директор на входе самолично обыскивает и всё время «клятвенно обещает» выгнать из школы. Даже однажды на целую неделю на самом деле исключил Кольку, Опарина и Блинова. Не за клапана, правда, но не о том сейчас речь.

…Через два часа прибыли на место. Ух и место! Излучина реки, берег высокий (для ныряния — самое то!), мостки (рыбу с них ловить!), к мосткам лодка привязана (ничья, наверное, раз на выселках этих или как их там… никто не живёт), рядом лес начинается (грибы-ягоды!). В общем — шик!

Подъехали к собственно лагерю. Ну и не лагерь это вовсе, конечно, а просто несколько не очень старых одноэтажных бревенчатых строений привели в более-менее божеский вид, обнесли наскоро щелястым забором с двустворчатыми лёгкими воротами, а посередине воткнули шест с флагом. И вон ещё на домике два плаката пионерских приделаны. А над ними — плакатный же великий Сталин улыбается по-доброму. Возле флага стоит худощавый однорукий дядька в цивильном сером костюмчике и тоже сдержанно улыбается в усы.. Костюмчик, сразу видно, старый, да к тому же сидит на дядьке… не очень. Вот форма ему пошла бы… Постойте-ка… Да это ж, верняк, как раз и есть пограничник! Руку на границе, видно, потерял! А рядом с ним — две тётки. Тоже в чём-то сером. Одна ничего так на вид, в круглых очочках такая… добрая, кажется… А вторая сухая, как вобла, и длинная. И смотрит с прищуром, как будто целится.

Всё это приметливый Колька успел разглядеть и надумать, пока «ЗиС», завывая мотором и отчаянно пыля, подруливал к небольшой утоптанной площадке перед домиком с плакатами. Двигатель чихнул напоследок, будто сам наглотался пыли, и затих. Жёлтая тонкая взвесь стала медленно рассеиваться и оседать в жарком неподвижном воздухе. Мальчишки оживлённо-радостно загалдели, поднимаясь на ноги и собираясь, покидав мешки через борта, спрыгивать во все стороны.

—А-атставить! — раздался вдруг зычный голос однорукого мужичка (точно пограничник!) — Сейчас водитель откроет задний борт, и вы организованно, без толкотни и спешки высадитесь. Ясно?!

— Так точно! — неожиданно для себя звонко выдал Колька. Все засмеялись. Даже обладатель завидного командирского голоса.

— Вот это по-нашему, — одобрительно сказал он.

А Шнырь вдруг засмущался и постарался затеряться среди пацанов. Это ж у него машинально вылетело. Просто отец всякий раз на аморфное, вызывающее или ехидное Колькино «да» делал строгое либо шутливое замечание: «Не «да», а «так точно!» Вот и выскочило случайно… Ну и ещё нравились Кольке школьные уроки военного дела. Вот уроки так уроки, а не какая-то там литература!

Потом состоялось знакомство.
— Меня зовут Георгий Георгиевич Самарин, я начальник этого лагеря. Это мой заместитель по кухне — повар, проще говоря… Так что за добавкой к Татьяне Алексеевне Хохловой будете обращаться.

Вперёд выступила… длинная, с прицелом. Ну ничего себе! Это вот повар такой?! Выпросишь у неё, пожалуй, добавки! Того гляди, сама кого-нибудь съест… С голодухи!

…— А вот ваша… к-хм… ваш воспитатель — Стрельская Нина Леонтьевна. Прошу любить и жаловать!

Пацаны с удовольствием посмотрели на скромно улыбающуюся, симпатичную Стрельскую, светлые глаза которой казались огромными за толстыми линзами очков. Хоть с воспитательницей повезло вроде. Правда, не слишком она похожа на заслуженную и опытную. А Колька моментально припомнил сказанные как-то отцом слова: «По наружности не суди, суди по повадкам».

— Чуть позже или, может, завтра подъедут ещё ребята. И другие воспитатели. Так что будет весело. Но! Прошу проявить сознательность именно вас, старших. Те, которые приедут, — помладше, чем вы. Ну и заниматься будут в основном ими. А вы уже из пионерского возраста вышли почти. Убедительная просьба — не бузить. Чтоб Нина Леонтьевна на вас не жаловалась. Ясно?

— Так точно! — На этот раз грянули хором, слитно и громко, военрук школьный был бы доволен.