Учебка. Часть 7

[Бучнев Олег]

Когда на улице мороз, хорошо сидеть на кухне за столом и шумно отхлёбывать из любимой фарфоровой чашки (пол-литровой) чай с малиновым вареньем. Под потолком оранжево и мягко светится абажур. Мне тепло, уютно и немножко сонно. Мама достаёт из духовки очередную порцию румяных пирожков с «рисом-мясом». «Давай, Сашок, бери, пока горяченькие»…(Сейчас, за тысячи километров от дома, я глотаю слюну). Бери, Сашок…

В крайнем случае, неплохо и в казарме находиться, когда морозный минус на улице всё длиннее и длиннее. Но у нас сегодня огневая и специальная подготовки. Это значит, что сначала мы будем палить из автоматов, а потом из снайперских винтовок. А, между прочим, мы уже так поднатаскались, что умеем разбирать и собирать имеющееся у нас оружие с завязанными глазами. Правда, проделать подобный фокус с автоматом — совсем не проблема. А вот с эсвэдэшкой… Даже неполная её разборка — дело с непривычки довольно муторное, не говоря про сборку. Там вообще одна деталь при установке обратно — не лезет. Вот не лезет — и всё тут! Пока ты не поймёшь, КАК это надо делать. Потом ещё нужно приноровиться ствольные накладки защёлкивать… Или вот, допустим, оптическим прицелом по направляющим возишь, возишь сгоряча… По кронштейну, то есть. А секунды идут. Потому что ты не в своё собственное удовольствие разбираешь-собираешь винтовку или автомат, а на время. Поскольку «о-о-о-у-о, юр ин зи ами нау», как знаменитый «Статус кво» поёт. «Ты теперь в армии». Вроде проклятые капиталисты, а поют правильно. Тоже, видать, отслужили, как положено. Знают, о чём поют. А может, и не служили, но прониклись и создали шедевр.

По обледенелым просторам стрельбища гуляет морозный ветер. Да не просто гуляет, развлекается, запуская игривые пальцы под бушлаты, тыкая в натянутые от холода щёки. Очень скоро ты начинаешь понимать, почему пингвины на морозе сутулятся и держат крылья в стороны, а лошади фыркают губами. Оказывается, это для тепла, Если не верите, попробуйте сами пофыркать, когда щёки замерзать начнут. Некоторое время помогает. Ну и не секрет, конечно, что наш Кустаренко знает совсем другие способы согреть личный состав. Через каких-нибудь двадцать минут мне уже кажется, что лучше бы помёрз пару часиков. Небось не околел бы. А теперь вон и отдышаться-то некогда.

— На месте, к бою! — Заело, что ли, у старлея? Сколько можно!

Правой ногой — быстрый, широкий шаг вперёд и вправо, потом ты должен столь же стремительно исхитриться пасть на левый локоть и после этого мгновенно распластаться на животе с автоматом на изготовку. Ноги круто разведены, пятки прижаты, а сам ты чуть что не под прямым углом к автомату. И вставать надо тоже в строго определённой последовательности. А в общем, если без военных нюансов, то это попросту «Лечь! Встать! Лечь! Встать!..».
Знаете, что получается в итоге? Пятидесятипятирыльная застава изготавливается к бою на месте за 15 секунд — засекают по последнему. Можно и быстрее, всё впереди, поскольку занятия только начались.

Затем мы попарно носимся, сломя голову, на рубеж открытия огня и изготавливаемся там. Потом тренируемся в прицеливании, и руки, держащие оружие, коченеют на ветру так, что я начинаю сомневаться: а смогу ли нажать на спусковой крючок? Пальцев-то почти не чувствую. Из-за интенсивных тренировок бронебойки промокли от пота и теперь не греют, а вытягивают последнее тепло. Однако никто не жалуется, все героически переносят «тяготы и лишения». К тому же, как мы уже затвердили себе намертво — пограничники могут выдержать то, что ни за что не выдержат «шурупы».

Непосредственно перед стрельбами нам дают двадцать минут перекура. Застава с места в карьер начинает прыгать, хлопать в ладоши, дышать на пальцы, толкаться, делать короткие, энергичные пробежки. Этакое небольшое Вавилонское столпотворение. Мы с Владимировым молча дубасим друг друга, имитируя движения боксёров на ринге. Между нами пытается втиснуться Тупицын. Кажется, он уже плохо соображает от холода. Вовка совсем худой, а худые замерзают быстро. Из-под его натянутой на уши шапки виднеется лишь кончик красновато-сизого носа. Прямо, как у алкаша. Ладно, сизый нос — это ещё ничего. Главное, что не белый… Но вот дают команду, и стрельбы начинаются.

— Рядовой Бурцев три боевых патрона получил!
— Рядовой Владимиров три боевых патрона получил!
— Рядовой Седов…

Курсант Куликов идёт вдоль нашей шеренги и раздаёт боеприпасы для пробной стрельбы. Потом будет зачётная, по десять выстрелов. А потом, о, господи! Три пробных из СВД и десять зачётных. А это бесконечно долго. Накопленное за время перекура тепло отвратительно быстро сдаёт позиции, впору опять растопыривать крылья и фыркать губами…
Знаете, надо быть идиотом, чтобы из снайперской винтовки не попасть в мишень, удаленную на 600 метров. Оружие отличное и мощное. Следи только, чтобы при прицеливании не смялся резиновый наглазник, не загородил чёрным полумесяцем поле зрения. Подводи основной угольник сетки прицела под центр мишени и мягко тяни спусковой крючок. И не выстрела жди, а смотри на мишень и не дыши. Есть, конечно, ещё кое-какие тонкости, которые надо знать, чтобы не промахнуться в ветреную погоду, допустим. Это всё теория. А на практике…

Я околеваю на огневом рубеже и имитирую прицеливание, чёртовы пальцы не гнутся. Всё же каким-то образом умудряюсь выполнить упражнение и при этом не промахнуться. Так же, как и из автомата. Чудеса в решете! Однако приятно. Кустаренко что-то записывает в своём блокноте. Уж не поощряет ли меня, а? Это такие мысли бродят в моей военной голове. А через неделю меня и ещё четверых парней начальник учебной заставы берёт помочь пристрелять винтовки или, как говорят в армии, привести их к нормальному бою. Вот оно, поощрение! Понятно, я жутко горжусь своим «снайперским искусством» и упиваюсь тем, что попал в число избранных.

Проклятый дурак! Сказать, что замёрз во время пристрелки, как плевок в рефрижераторе — ничего не сказать. А «нормальный бой» — тут всё ясно, скоро у нас экзамены. Ты смотри-ка… Эдак и «учебка» вот-вот кончится. Такие приятные размышления посещают меня в последнее время довольно часто. Между тем завтра состоится событие очень серьёзное и волнующее, оно называется боевым гранатометанием. Не шуточки, блин! У всех одинаковое ощущение: мандраж. Согласитесь, одно дело взрывать врага понарошку, лишь изображая бросок гранаты, и совсем другое — бросать настоящую РГД-5. Хоть и говорят, что эргэдэшки в силу своей наступательности слабоваты, не то, что Ф-1, например, у которых радиус разлёта осколков до 200 метров, а самих тяжёлых чугунных осколков тоже немерено…

Но, извините меня, для чего-то же учат прикрывать мужское достоинство сдвинутым вперёд противогазом в брезентовой сумке, когда после броска РГД-5 стремительно атакуешь ошеломлённого неприятеля. Да ещё и голову в каске надо наклонять в сторону взрыва. А я уже чётко знаю: военное дело — это такое дело, где ничему зря не учат. Действуй, как предписано уставами и инструкциями, — будешь жив и здоров. Пока не война, конечно. Она в инструкции не вписывается, хотя и с неё тоже возвращались живыми. Те, кого успели научить военному делу «настоящим образом».

* * *
Ту пристрелку помню очень хорошо. День был ослепительно солнечный и морозный. Поначалу было даже интересно заниматься мудрёной наукой пристрелки снайперских винтовок, орудуя имеющимися на прицеле маховичками боковой поправки и поправки на дальность. Но для того, чтобы чётко выставить показатели, приходилось снимать рукавицы. После первой приведённой к нормальному бою винтовки у меня так замёрзли пальцы, что я смотрел на четыре оставшихся мне эсвэдэшки почти с ужасом.

Но это всё-таки были не занятия, поэтому разрешалось периодически отвлекаться и греться по мере возможности. Естественно, каждое наше движение, когда мы держали в руках оружие, зверски контролировалось. И это успокаивало, обнадёживало как-то. Мне очень нравилось стрелять по движущимся мишеням. Они без всякого предупреждения появлялись по две, по три в разных местах и начинали быстро перемещаться, то приближаясь к тебе наискосок, то удаляясь. Расстояние до них — метров 700-800. Можно было бить по ним, наметив какой-нибудь ориентир на местности и открывая огонь, когда мишени оказывались напротив него. Но так неинтересно! Гораздо занятнее было сопровождать цели, определяя при этом упреждение. Выстрел! Фанерный силуэт, выкрашенный в грязно-белый цвет, коротко взблеснув на солнце, заваливается назад. Ещё выстрел — снова блеск…

—Товарищ Бурцев, вы тут не к соревнованиям готовитесь. Вы оружие к нормальному бою приводите. Пристреляли винтовку — откладывайте её налево…

Это Кустаренко подошёл посмотреть, как у меня идут дела под чутким руководством Куликова. А Куликову, похоже, самому нравилось смотреть, как падают фанерные враги. Он и сам порывался пострелять, но Кустаренко пообещал ему это удовольствие, когда будут пристреляны все винтовки.

Рядом с нами тем же самым занимались солдаты, курсант и капитан Сопилкин — с первой заставы. Офицеры время от времени посматривали на чужую мишенную обстановку, ревниво сравнивая результаты. Наш улыбался в усы. У нас получалось и быстрее чуть-чуть, и почти не было промахов.

А потом мы все стали свидетелями своеобразной дуэли, которую (конечно же, в нарушение всех инструкций и наставлений) устроили между собой Кустаренко и Сопилкин. Нет, не дуэли, понятно. Это я неправильно выразился. Просто офицеры поспорили, кто из них первым собьёт дальнюю малую цель из положения стоя.

На удалении примерно восьмисот с хвостиком метров (если судить по шкале расстояний, имеющейся на сетке прицела) среди холмиков, над которыми появлялись неподвижные мишени, косо торчала из земли бочка из-под солярки. Из бочки, в свою очередь, торчала деревянная затычка. Сантиметра, думаю, четыре в толщину и примерно пятнадцать в длину, то бишь, в высоту в данном случае. Вот это и была малая цель.

Потянули жребий и… Мы были раздосадованы: первому выпало стрелять капитану Сопилкину. Он картинно встал на огневом рубеже и долго пристраивал винтовку, упираясь локтем в живот. Кто-то из наших прошептал:

— Это нечестно! Он с упора стреляет…

Посмеяться втихомолку мы не успели — грянул выстрел. Затычка осталась на месте. Ну, сейчас наш покажет, как надо стрелять! Однако и Кустаренко тоже не попал. Сопилкин завалил вторую попытку, а выходить в третий раз на огневой рубеж ему не довелось. Наш старлей своим вторым выстрелом разнёс затычку в мелкие щепки. А спорили-то снайпера на пять бутылок коньяка, между прочим. До сих пор помню мрачное лицо Сопилкина, хотя тогдашние зарплаты позволяли младшим офицерам подобную роскошь без особого урона семейному бюджету.

Надо ли говорить, что в моих глазах, а как только мы вернулись в расположение, то и в глазах всей заставы, авторитет Кустаренко взлетел на астрономическую высоту. Вот это командир!

Было ли то, что мы видели, в определённом смысле гусарством? Да было, конечно. Но ведь с соблюдением всех мер безопасности! А я и сегодня отчётливо вижу стоящего на огневом рубеже Кустаренко. Винтовка приросла к плечу, не шелохнётся. Шапка чуть набекрень. И неожиданно спокойно прикрытый левый глаз. Не зажмуренный, а именно прикрытый. И — мистическое ощущение того, что снайпер сейчас одним выстрелом сметёт всю мишенную обстановку.

* * *
Гранатометание проводит сам начальник учебного пункта майор Горшков, потому что это, что ни говори, очень ответственное, да и к тому же единственное подобное занятие за весь курс обучения. Нет, инертные гранаты мы, конечно, несколько раз уже метали. Там только запалы щёлкали, отстреливая алюминиевую чеку. Вот и сегодня мы по первому кругу откидались инертными. Черёд за боевыми.

Перед настоящим гранатометанием нам всем, кроме тех, кто уже на огневом рубеже, приказывают убраться в укрытие, то бишь, спрятаться за кирпичным наблюдательным пунктом и не отсвечивать — не высовываться в момент взрыва. А чего ради, спрашивается? Мы же не побежим в атаку. У эргэдэшки радиус разлёта осколков всего 25 метров, а сами осколки лёгкие. От нас только до огневого рубежа добрых метров тридцать, да и гранаты ведь полетят не в нашу сторону! Хоть в армии ничего зря и не делается, но это, по-моему, уже настоящая перестраховка.

Мы всё-таки высовываемся из-за угла домика — таращимся. Любопытно же! Но после первого взрыва нас загоняют обратно. А уже и ладно: все явно разочарованы. Нисколько не впечатляет. Ну что за граната, а? Как какой-то взрывпакет хлопает на игре «Зарница». В кино вон «лимонку» как кинут, она как даст — только клочья летят. А у нас мишень фанерная, а сама, как бетонная стоит, никак на эргэдэшки не реагирует. Разве что покосилась чуть-чуть. О! Может, кто-нибудь её завалит? Вот это уже интересно, в этом смысл какой-то имеется. Снова выпираем гурьбой из-за стены, и нас снова гонят обратно. Причём, как мне кажется, больше для проформы. Половина занятия уже позади, снег вокруг мишеней подтаял, просел и почернел. Те, кто уже отбросался, расслаблены. Покуривают в кулачок и поглядывают на нас снисходительно. Ещё бы! Они бывалые, стреляные бойцы. Они гранаты боевые кидали…
А моя очередь неумолимо приближается. Параллельно идёт на убыль нервное веселье, которым пытался скрыть утомительный мандраж. Ну, вот и моя очередь.

— Мужики, считайте меня коммунистом!

Прыгаю в окоп рядом с Горшковым. Страшно, чёрт! Со стороны всё как-то гораздо безобиднее смотрится. Майор отрывисто и чётко командует:

— Взять гранату в правую руку!
Беру.
— Плотно прижать к корпусу чеку взрывателя и так держать!
Прижимаю, держу. Сердце колотится.
— Левой рукой разогнуть усики…
Разгибаю. Мама дорогая…
— Спокойнее, не суетись. Та-ак. Вытащить кольцо…
Вытаскиваю, изо всех сил сжимая правой рукой чёрное эргэдэшное «яйцо».
— Гранатой огонь!

Широко размахнувшись, скорее швыряю «карманную артиллерию» в фанерного врага. Отсюда, из окопа, видно, что враг весь в мелких дырках от осколков. А некоторые дырки не такие уж и мелкие. Ого! Значит, если под ногами рванёт — мало не покажется… «Моего» разрыва я не вижу, потому что сразу после броска Горшков резко пригибает меня к земле. Как будто он голодный путник, я — вкусный блин, а на дне окопа — сметана, в которую он стремительно меня макает. Слышу совершенно невыразительное «бум» брошенной мной гранаты. Не впечатляет всё-таки…
«Опытным» гранатомётчиком вразвалочку возвращаюсь к мужикам за домик, а через несколько минут мы становимся свидетелями небольшого чрезвычайного происшествия. Да, так бывает: небольшое, но чрезвычайное. И это счастье, что оно вышло действительно небольшим, могло быть гораздо хуже.

Кто-то с первой учебной заставы не удержал гранату, как должен был. Она у него сорвалась и упала метрах в трёх от бруствера. Сразу-то не откинешь, далековато, чтобы можно было дотянуться. А не сразу — времени в обрез. Какие-то секунды. А ведь ещё из окопа вылезать… Горшков не смог «макнуть» оцепеневшего от ужаса пацана в окоп, а потому просто прикрыл его собой, повернувшись спиной к взрыву. Когда дым рассеялся, майор несколько раз потряс головой, а потом медленно и внятно сказал в наступившей мёртвой тишине, обращаясь к перепуганному, белому, как мел, солдату:

— А ну-у… Ма-рш отсюда… Раз-дол-бай…

Солдата словно ветром сдуло.

У Горшкова был шикарный чёрный полушубок — новенький, приталенный слегка, подбитый ослепительно-белой овчиной. Теперь у него нет шикарного полушубка. Майор преувеличенно громко ругается с подбежавшими офицерами и трясущимся фельдшером, а из чёрной спины пенными хлопьями торчит, слава богу, не подкрашенная красным овчина. В общем, очень хорошо, что мы метали не «лимонки». А паренёк тот, с первой заставы, вовсе не такой уж раздолбай. Он просто левша, ему было «не с руки». Сказать о своей леворукости с самого начала постеснялся, вот его всю учебку и переделывают невольно в «нормального».

А, между прочим, завтра наступает Новый год. И это означает, что я отслужил уже почти два месяца. Срок, а?

* * *
Думаю, Горшков тогда получил лёгкую контузию. Лёгкую, потому что он не ушёл с занятий, а довёл их до конца. Лично. Когда выступал перед нами, подводя итоги, мы разглядели на щеке длинную тонкую царапину. Выходит, один из осколков пробил поднятый воротник полушубка.

Это было единственное сколько-нибудь серьёзное ЧП за всё время учебного пункта. Мерам безопасности тогда уделяли внимание очень жёсткое. Сказать бы чрезмерное, но безопасность чрезмерной не бывает. Она или обеспечена, или нет. Вот и всё.

А майора Горшкова, которого до этого видели не так уж часто и не знали, что он за человек, мы считали героем. Человека спас, собой закрыл! Невольно к себе примеряли ситуацию: смогли бы так? Не растеряться, не застыть, а действовать в условиях, когда на решение отводится четыре секунды, а риск смертелен не в переносном, а в буквальном смысле… Майора мы безоговорочно зауважали. А паренёк с первой заставы избегал попадаться ему на глаза, хотя ни Сопилкин, ни другие офицеры виновнику происшествия не сказали ни слова. По крайней мере, мы не слышали.

Может, за давностью лет, я не помню деталей. Возможно, сказывается свойство памяти отметать всё плохое и сосредоточиваться на хорошем. Не знаю. Но мне кажется, что тогдашние офицеры были более зрелыми, более мудрыми, более умелыми во всём, что касалось обучения и особенно воспитания. Именно офицеры учебных пунктов. Это ведь как первый учитель — запоминаешь на всю жизнь. А раз вспоминаешь с чувством искренней признательности, значит, хороший он был, Учитель.

[ВИТАЛИЙ Б]

Наш начальник учебного центра подполковник Степанов тоже закрыл молодого курсанта собой во время гранатометания. Получил ранение в ногу осколком запала(они далеко разлетались). Это было в предыдущий призыв. В наш призыв, год спустя, он все еще прихрамывал.