Учебка. Часть 6

[Бучнев Олег]

— Ну вот, что называется, «откуковался, Гриня!» Сейчас присягу примем и — амба! — Владимиров гундит и гундит над ухом, твёрдо убеждённый, что сразу после торжественного акта принятия военной присяги на нас неминуемо обрушатся всякие оглушительные неприятности дисциплинарного плана. — Кончилась лафа, мужики…

— Кто как, а лично я пока что-то особой лафы не наблюдал, — резонно замечает Седов. — Дрючат с утра до вечера. А мы носимся всё время, как пауки беременные…

— Почему пауки-то? И беременные ещё… — спрашиваю несколько обалдело.

— Да какая разница! — раздражается вдруг Седов. — Главное, что носимся!

— Во-во! — с готовностью подхватывает Владимиров. — А теперь кроме смирно-вольно, вперёд-назад, встать-сесть будут наряды вне очереди и прочая такая фигня… Тьфу!

Это мы так приветствуем в нервном общении серьёзное событие в жизни каждого мужчины. Которое вот-вот состоится. Все, конечно, волнуются. Оттого и разговор идиотский и рваный какой-то. По случаю страшного декабрьского мороза мы принимаем присягу, выстроившись в длинном коридоре казармы. Ну, кажется, начинается. Жаль, не выдали нам парадной формы, стоим в повседневной, то бишь попросту в хэбэ. И ни тебе оркестра с торжественными маршами, ни выноса Боевого Знамени. Как-то всё не так, как показывали по телевизору в передаче «Служу Советскому Союзу!» Церемония проходит буднично, если не считать того, что Колян Владимиров, когда до него доходит очередь, читает текст, как диктор времён Великой Отечественной Левитан. Даже интонации те же. Того и гляди скажет: «От Советского информбюро!» Но он чётко проговаривает про «ненависть и презрение трудящихся», возвращается в строй и застывает сфинксом возле моего левого плеча.

Присягу принимает Седов, а я незаметно шепчу с восхищением:

— Колян, ну ты даёшь!

Владимиров не реагирует. Вот человек! То бухтел и шипел, как чайник, то теперь замер, как истукан. Нет, я, конечно, тоже взволнован, потому и распирает хоть как-то поделиться эмоциями. Но и разочарован, если честно. Ожидал чего-то более высокого и торжественного. А Колян, зараза, добился своего. Уже и мне кажется, что вот сейчас вернёмся в распоряжение, и сразу начнётся! Один наряд вне очереди, два наряда вне очереди, сорок восемь нарядов вне очереди… Уже на следующий вечер наша несчастная застава в качестве полноправных и полнообязанных воинов заступает в гарнизонный наряд по кухне. Говорил же человек — кончилась для нас лафа, а мы ему не верили.

...КОРОТКАЯ ИНСТРУКЦИЯ ВРАГУ, КОТОРОМУ ДЛЯ КАКИХ-НИБУДЬ ЦЕЛЕЙ ЗАХОТЕЛОСЬ БЫ ВЫВЕСТИ ИЗ СТРОЯ УЧЕБНОЕ
ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ:

«Для того, чтобы нейтрализовать на некоторое время учебную заставу, нет нужды проводить сложные диверсионные действия с привлечением опытных специалистов по части тайных диверсионно-подрывных операций. Достаточно лишь своевременно обеспечить заступление вышеуказанного подразделения в гарнизонный суточный кухонный наряд. Имеющиеся агентурные данные подтверждают абсолютную надёжность подобного способа действий».

…Нам дико не везёт: из всего учебного пункта именно мы удостоены чести выгребать из авгиевых конюшен пищеблока всё, что там скопилось после того, как в нём наводили в последний раз чистоту весенники. То есть прошлый ещё учебный пункт, то есть имеется в виду НАСТОЯЩАЯ чистота. Я попадаю в варочный цех и вскоре уже довольно чётко, как мне кажется, представляю себе, что такое ад. Мы скользим по жирному кафельному полу, больно обжигая руки о тяжёлые чугунные бачки с варевом, которые надо очень быстро ставить на подъёмник и бежать за следующими, пока предыдущие поднимаются наверх, на раздачу.

Чувствуешь себя коровой на льду, потому что ноги разъезжаются, и ты, того и гляди, брякнешься на чудовищно грязные кафельные квадратики. Или на угол раскалённой до невообразимой температуры плиты. Или на край такого же скользкого и высокого электрокотла. Во картинка бы была! Повар огромным черпаком зачерпывает из котла, чтобы плеснуть тебе в бачок, а ты — бряк об котёл, а сверху на тебя из черпака… Бр-р-р!

Грязная и жирная вонючая спецовка противно липнет к взопревшему телу, а тут ещё мерещится, что воздух — густой, горячий и сальный — тоже липнет. И на лице уже омерзительная маска, которую хочется содрать.
Наряд только начинается, а я уже, как взмыленный мул, которого заставляют тащить в крутую гору груз, предназначенный для слона… Одна во всём этом отрада — ужинаем мы не торопясь (впервые за весь учебный!) и от пуза. По-моему, даже чересчур от пуза. Вон и дышать трудно. А надо ведь ещё всё прибрать и вымыть, а живот… Крутит что-то живот. Как бы чего не вышло, так сказать.

После ужина мы с бесконечной тоской спускаемся в наше суточное чистилище, предполагая, что сейчас за нас, грешников, возьмутся всерьёз. И мы не ошибаемся. Мне, например, поручают вычистить порядочный кусок пола и два варочных котла. А между тем последние видны из-под толстого слоя накипи и жирных потёков исключительно благодаря объёму и форме. Отвратительное зрелище, от него живот ещё сильнее болит…

Я тру кафель толчёным кирпичом, потом долго ошпариваю крутым кипятком из шланга, потом жёсткой металлической щёткой с хозяйственным мылом снова тру. Из последних почти сил, потому что за моей спиной сияют первозданной чистотой неслыханным чудом и упорством отдраенные мной котлы. Проклятый кафель медленно допивает мои жизненные соки. Уже дважды подходил некто в белой куртке и красной повязке и доброжелательно говорил:

— Ну вот, уже значительно лучше, но надо ещё потереть. Надо, чтобы кафель не скользил.

А я не в состоянии даже задрать голову и рассмотреть — кто это такой добрый.

Первый час ночи. Первый заход, а впереди — завтрак, обед и сдача наряда. Хорошо, если принимать будут свои, из учебного пункта. А если мангруппа, например? Нам уже известно, кто там служит. Те, кого выперли с застав за разные пролёты. Эти уж поизгаляются!

— Ладно, хватит ПОКА, — подходит в третий раз Некто. — Давай, подотри тут, чтоб сухо было, убери таз, щётки, мыло и иди переодеваться.

Абсолютно не помню, как добрёл до расположения. А поспать-то как раз почти и не удаётся. Многих тошнит, некоторых рвёт. И практически все то и дело мечутся к туалету и обратно. (А он у нас в расположении не работает, приходится мотаться к соседям, будущим связистам.). А я — как все. Рожа зелёная (истинно пограничная!), глаза ввалившиеся, в них застыли вселенская скорбь и невыносимые муки… Да нет, мы не отравились плохими продуктами, мы просто обожрались до невменяемости.

Потомки! Не надо жрать в кухонном наряде, как перед концом света. Всё равно на всю «учебку» калориями не запасётесь, а мучения… А-а, ч-чёрт! Только бы успеть добежать, и чтоб была свободная кабинка!

И был завтрак, и был обед, и был бесконечный ад. Так казалось. Но поздним вечером он всё-таки кончился. Из своего первого гарнизонного наряда по кухне я выхожу в состоянии, близком к автопилотному. (Хотел было написать «в состоянии ступора», но, по правде говоря, не совсем точно представляю, что означает это слово). Мечта моя предельно ясна и банальна — скорее отбиться. Сослуживцы отличаются от меня лишь индивидуальными чертами, но отнюдь не состоянием. Вымотались до предела. С боевым крещением тебя, вторая ударная! «Наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд, как будто не видна»… Вообще-то это про милицию песня. Но сейчас очень нам подходит. Никто не видит мук кухонного наряда, все только жрут безмятежно. Теперь всегда буду помнить о тех бедолагах, которые корячатся в адских кухонных подвалах, пока я спокойно ем.

* * *
Уже после срочной службы, будучи курсантом военно-политического училища, много раз заступал в кухонный наряд. И в зал, и в варочный цех, и в овощерезку, и в посудомойку. Но никогда мне не было так тяжело, как тогда, в «учебке». Нам действительно отчаянно не повезло: мало того, что выгр****и накопившуюся за полгода грязь, так ещё и сдавали наряд именно мангруппе. И они, понятно, отвели на нас душу. Никто в этот «процесс» не вмешивался. Ведь в результате столовая и все её загашники заблистали, как, наверное, никогда до этого. Шутка сказать — мы получили благодарность от начальника учебного пункта за добросовестное несение службы в кухонном наряде. Во всяком случае, до самого окончания программы учебного пункта никто больше такой неслыханной чести не удостаивался. А может быть, благодарность объявляли каждой невезучей заставе, чтобы хоть как-то подсластить пилюлю.
Ну да ладно. Это был своеобразный урок. Тяжёлый с непривычки, но, в общем-то, полезный.

* * *
Юрка Ловушкин с первой заставы, которого до сегодняшнего дня никто не знал, кроме своих, отделенских, становится в одночасье грандиозной сенсацией. То есть не то, чтобы совсем никто не знал. Просто было известно, что у соседей служит парень, пришедший в армию после трёх, что ли, отсрочек. А сенсация и впрямь потрясающая: Юрка стал отцом-героем! Ходит по расположению испуганно-счастливо-ошарашенный и тычет всем под нос телеграммой: «Сынуля! Всей души поздравляем Таня родила трёх мальчиков чувствует себя хорошо Целуем папа мама Саша».

— Мужики… Это ж, по идее, меня домой должны отпустить, а?

А что мы можем ему ответить? Мы в этом понимаем ещё меньше его. Зато каждый считает своим долгом подколоть и повеселиться. Но я-то точно знаю — это они от зависти. Мне, например, ужасно завидно, что Ловушкин, мало того, что женат, так ещё и трёх сыновей уже забацал! Конечно, он чуть постарше нас, ему двадцать второй год пошёл, но всё равно… Юрку то и дело вызывают в разные отрядные инстанции. С телеграммой, естественно. Это продолжается уже второй день. Судьба человека решается! Наконец Ловушкин сообщает:

— Запрос послали по месту жительства, в военкомат, в районную больницу, где Ирка рожала… Короче, как только везде подтвердят — домой поеду.

Мы гудим, обсуждая новость. И наверняка многие подумали, что в раннем обзаведении семьёй есть и положительные моменты. Как этот, с Ловушкиным. Тут подходит наш Кустаренко, машет рукой на чьё-то горластое «Смирно!», желая показать, что его «визит» неофициальный, и спрашивает глуховато:

— А что, Юрий, — только честно! — рад будешь домой уехать?

По-моему, вопрос совершенно риторический, но Юрка, после секундной паузы, пожимает широкими плечами и отвечает не больно-то уверенно:

— Даже и не знаю, товарищ старший лейтенант…

Вокруг возбуждённо гудят, изумлённо таращат глаза:

— Да ты что, Ловец?! Домой же! Домой-й!!!
— Обалдел, что ли, на радостях?!
— Во даёт!

Кустаренко весело оглядывает нас, усмехается в шикарные усы и говорит немножко назидательно, как если бы он был учителем, а мы все — учениками, не вполне понимающими учебный материал:

— Просто он повзрослее вас, хлопцы, и осознаёт, видимо, что трёх мальцов растить да воспитывать — это куда как потяжелее будет, чем два года отслужить. Правильно я говорю, Ловушкин?

—Так точно. Наверное… — Юрка отвечает с откровенной озабоченностью, по нему становится чётко видно, что мыслями он уже там, возле жены и трёх своих новорождённых сыновей. Счастливчик! А я-то думал, такое лишь в сказках случается: «было у отца три сына». В смысле — одного возраста…

А через полторы недели мы провожаем Ловушкина «на дембель». Всё-таки человек полтора месяца честно отслужил. Снабжаем его своими денежными переводами, кому родственники прислали. Что-то ещё в отряде собрали, не считая ценного подарка… Залезая в кузов «Урала», который повезёт многодетного папашу на вокзал, Юрка усиленно моргает покрасневшими глазами и шмыгает носом. И мороз здесь явно не при чём. Ловушкин хочет что-то сказать, но никак не может, весь в сильном волнении. Машина трогается с места, и только тогда Ловушкин отчаянно орёт срывающимся голосом:

— Мужики-и! Не забуду никогда! Пишите! Спасиба-а-а!

Скрывается за брезентовым пологом. А мы смотрим грузовику в след, и на душе светло, грустно и в то же время радостно. Будто приобщились невзначай к самому важному чему-то в жизни.

Между прочим, нам становится известно, что Тарасов отстегнул Ловушкину сорок рублей. Сумма, что ни говори… Может, он не такая уж сволочь, а? Сложная всё-таки штука — жизнь. Особенно, если ты живёшь в армии. Тут ведь всё словно в рамках, за которые и хотел бы выйти, да не можешь. Не в смысле каких-то нарушений, а в смысле того, что всё оговорено, определено, обозначено. И когда в эту жёсткую конструкцию вплетаются просто человеческие отношения (со знаком плюс или минус — не важно), то становится не по себе от того, что ты не можешь поступить так, как желал бы. А значит, надо как-то приспосабливаться. И не просто приспосабливаться, а плыть вместе со всеми в одном направлении, не ускоряясь и не налетая на мели. Но пока станешь опытным штурманом, пока научишься угадывать подводные камни — сколько шишек набьёшь! Нет, всё-таки не зря меня хотели в надводный плавсостав ВМФ определить. «Морская терминология» так и прёт…

* * *
Очень хорошо помню, что это самое приспосабливание к военной жизни происходило у меня с трудом. Днём-то ещё ничего. Днём было некогда задумываться и печалиться, а вот после отбоя… Выручало то, что, измотавшись как следует на занятиях, сменяющихся одно другим, долго тосковать не успевал — отключался и спал мёртвым сном до самого утра. Наверное, и сны тогда не снились из-за усталости. Но понемногу начинал врастать в уклад войскового учебного бытия, в распорядок. Обретал простейшие навыки, которые в первые дни отсутствовали напрочь. Например, пришивание подворотничка к вороту гимнастёрки было сущим мучением. Смотрел на идеально ровные, без заломов, округлые какие-то края сержантских «подшивок» и завистливо вздыхал — ну как у них так получается? А к концу обучения уже и сам тратил на подшивание не больше трёх минут. И тоже красиво получалось. Это уже потом, на заставе, довёл этот процесс до совершенства. С точки зрения солдата, конечно. Начальник-то, случалось, выговаривал нам:

— Вы бы ещё по полпростыни подшивали на воротник!

А что было делать? Неписаные правила требовали от опытного пограничника иметь на хэбэ или пэша (хлопчатобумажном или полушерстяном обмундировании) толстые, многослойные подворотнички. Да и без правил было, в общем-то, красиво. Просто некоторые употребляли на это дело собственные (в смысле выданные старшиной) простыни. Старшина неистовствовал, ходил с линейкой, замерял у всех длину постельного белья. Кто попадался, того отправлял на общественно-полезную работу, которая на заставе, как известно, не переводится никогда…

До армии пользоваться утюгом практически не умел. То есть умел, но в очень ограниченном объёме: брюки гладил, например. А в учебном пункте через каких-то три недели уже лихо утюжил не только хэбэшные бриджи, но и «многосложную» гимнастёрку.

Узнал маленькие хитрости в области наведения сумасшедшего блеска на сапоги. Надо сначала густо намазать их ваксой и не пытаться сразу заставить сиять. А вот придя с мороза, как следует пройтись по ним бархоткой. Вот тогда результат налицо! На сапог, имеется в виду, результат.

Научился чистить пряжку солдатского ремня с помощью зубной пасты и даже швейной иголки. Да много чему научился. И даже сам не заметил, что мне стало хватать предотбойного свободного времени на всё. Письма домой стали длиннее. Не то, чтобы было о чём разнообразно писать, но… добавлял лирики и рисовал картинки для младшей сестры. Короче говоря, более или менее приспособился.

[ВИТАЛИЙ Б]

Кухонные наряды... Доставалось в них. Особенно в первых. Потом попривыкли как-то, легче стало. А наряды на кухню у нас были через каждые 11 дней. А после первого, так скажем, курса обучения на учебке, через 10. (Одна учебная застава покинула учебный центр.) Учебка у нас длилась 6 месяцев. Вон сколько раз мы успели побывать в кухонном наряде. А за сутки перед этим еще и чистка овощей после ужина. А, значит, отбой будет после того, как все овощи почистим и наведем порядок после себя. Мы были на 7 УПЗ. В одной казарме с нами была 8 УПЗ. И кухню у нас принимали ребята с 8 УПЗ. Часто придирались к нам. Мы естественно злились на них. А они говорили, что у них принимает наряд школа поваров. И так, как те знают все заколки кухни и техники кухонной, то им здорово достается от будущих поваров. Что это такое: сдавать наряд школе поваров, мы один раз познали на себе. Мы уже не один раз были в кухонном наряде. Уже привыкли. И вот по какой-то причине мы поменялись очередностью с 8 УПЗ. Мы заступили вместо них и сдавали наряд школе поваров. Вот тут они и дали нам жару. Как в песне поется "кто на новенького? Уноси готовенького". Новенькими для них были мы. И готовенькими то же были мы.