Учебка. Часть 2

[Бучнев Олег]

После нескольких суматошных часов хождения по отряду, по всем этажам пятиэтажного учебного пункта, после закрепления за каждым его персональной кровати и тумбочки в спальном помещении, после сдачи личных вещей в каптёрку нас везут в баню, расположенную на окраине Райчихинска, — отрядная в глухом и безнадёжно затянувшемся ремонте. Между тем, в городе уже прознали, что привезли «молодых». К бане сползаются личности, чётко представляющие, чего они хотят. Удивительно, но их никто не гоняет. Объединённые общей заботой и одинаковыми повадками, они кажутся бесполыми. Толкаются в предбаннике среди новобранцев и бубнят чего-то. Я пыхчу над сооружением посылки домой (для этого нам выдали специальную ткань), чтобы отправить шмотки. Однако не все шьют. Им или лень, или нечего отправлять — всё изрезано и ценности не представляет никакой.

Ко мне прицепляется бабка с гипнотически-чёрными глазами. Она буквально сверлит ими в упор и скорбно поджимает губы, когда в грубо сшитом мной мешке исчезают куртка с шапкой и ботинками. Брюки бабка подстреливает влёт точной, наполненной житейской мудростью фразой. Вместе со строгим двуствольным взглядом это действует неотразимо.

— Брючки-то за два года малы станут… Чё отправлять зазря? Может, отдашь бабушке, касатик, м? Век благодарна буду и помолюсь за тебя ишшо… А?

Беспощадный гипноз в её живых глазах мгновенно и совершенно гениально сменяется выражением вселенской безнадёги, тяжёлой и горестной картиной окончательно разбитой жизни, которая без моих брюк станет и вовсе невыносимой. Буквально хоть вешайся… Безропотно протягиваю свои новые шерстяные брюки с подкладкой и в то же время вижу, как по всему предбаннику идёт аналогичный грабёж. Высокохудожественный, на высочайшем исполнительском уровне… Никогда бы не подумал, что доведётся увидеть в захудалом Райчихинске столько гениев сцены вовсе не в театре!

Впрочем, всё это происходило уже после мытья, на которое нам по-военному щедро отвалили целых двадцать минут. У входа в моечное отделение стоял какой-то небритый флегматичный дядя со стойким запахом перегара. В богато татуированных руках он держал побелочную кисть на длинной рукояти. Только дядя совсем не собирался белить. Тоскуя лицом, он макал кисть в мятый тазик с мутно-белой жидкостью и тыкал ею отработанными движениями суворовского штыкового боя в пах и подмышки каждому входящему. (Дезинфекция, что ли, такая?!) Потом мы мучительно бились в судорогах крупной дрожи под осипшими кранами, истекающими чуть тёплой водой в большом холодном помещении. Изрядно бодрил град крупных ледяных капель, срывающихся с промозглого, облезлого потолка. При таком своеобразном подходе к процессу мытья будущие пограничные волки шустро покидали этот… э-э… закаливающе-помывочный комплекс и спешили облачиться в выдаваемое тут же, в предбаннике, солдатское обмундирование. А, между прочим, — целая наука натянуть это такое простое вроде бы обмундирование впервые.

…В восьмой или десятый раз заново перемотав портянки, влезаю в скрипучие сапоги и, страшно довольный окончанием утомительной проце-дуры надевания и подгонки формы, подхожу к зеркалу. Лучше бы я этого не делал… Потому что там отразилось… Это что же? Вот это лысое, топорщащееся, мятое, в необъятных бриджах болотного цвета чмо — это я?! Зеркало неумолимо и беспристрастно подтверждает факт, являя мне мою собственную, вытянувшуюся от крайнего невосторга физиономию. Рядом становится Владимиров, эшелонный знакомец, и я с некоторым злорадством наблюдаю метаморфозы, происходящие с его лицом. А ты что думал?! Гусаром отразишься?! Нет, брат. До гусара тебе ещё жутко далеко. Как мне, примерно. Владимиров перехватывает мой взгляд и вдруг радостно отвешивают чувствительную затрещину по спине:

— Это ты? А это я! А я ж тебя в форме и не узнал сразу! Класс, да? Мы прям, как эти, да?

Я киваю согласно и в свою очередь приветствую Владимирова промеж лопаток. Мы, «как эти». А что тут ещё скажешь? Теперь мы вместе пялимся на свои странные отражения. Сеанс нарциссизма прерывает объявление, что желающие могут отправить домой «носильные вещи». Вот полотно, вот иголки с нитками, адрес писать разборчиво. И побыстрее! На всю операцию — 30 минут…

И вот мы уже трясёмся в кузове «Урала», везущего нас в отряд по неказистым улочкам маленького Райчихинска. Я мысленно прокручиваю всё, что произошло за этот день. Прокручиваю и… внезапно делаю одно весьма досадное, открытие, которое меня, мягко говоря, опечалило. Выходит, я облагодетельствовал бабку куда больше, чем предполагал: в кармане отданных ей брюк забыл 25 рублей. Одной новенькой хрустящей бумажкой. Подфартило бабушке! Делюсь своим только что всплывшим горем с Владимировым, но тот неожиданно беззаботно машет рукой и заявляет, что свой тридцатник сам отдал какому-то деду — пусть выпьет за начинающего погранца! А что? В этом что-то есть. Может, и «моя» бабулька маханёт на радостях стаканчик да вспомнит меня добрым словом. Четвертного больше не жалко.

* * *
Да! Честно говоря, та, первая в войсках, баня, запомнилась мне, как видите, намертво. Ничего не преувеличил и не приуменьшил. Не забыл и того, как рассчитывал по ходу дела — пока другие обмундировываются и шьют посылки — сбегать быстренько в настоящую самоволку. То бишь — в махонький обшарпанный магазинчик, расположенный в двадцати метрах от входа в баню. Вы знаете, не получилось! Контроль со стороны офицера и сержантов был жесточайший. Они видели всё и всех. (Только актёров Большого неакадемического предбанника в упор не замечали!)

Ещё запомнилось то, что многие так никогда и не получили обратно своих сданных в каптёрку личных вещей — мыльниц, полотенец, электробритв и так далее. Вместо них были выданы они же, но чужие, старые и большей частью поломанные. Наши же, как выяснилось гораздо позже, были разобраны уезжающими «на дембель» сержантами и солдатами резервной заставы (мотоманевренной группы). А в мангруппу тогда «ссылали» с границы всяких пролётчиков. Нас, кстати, в течение всего периода обучения так и стращали: будете плохо осваивать программу учебного пункта — останетесь служить в мангруппе. И вот тогда-а… Что будет «тогда-а», никто узнавать не хотел. Все старались.

* * *
Вот угадайте, почему дневальные орут «Застава, подъё-ом!!!» такими металлическими, такими подчёркнуто дурацкими голосами? Очень просто: они мстят. За свои бесконечные уборочно-поломойные муки, за дремотно-томительное ночное бдение, за нервное общение с разного ранга дежурными — от сержанта до майора включительно. Мстят беспощадно всем остальным, которые беззаботно дрыхнут и горя не ведают. А ещё они малость злорадствуют, что им зато не надо бежать на зарядку… Но я-то ничего этого не знал в мою первую армейскую побудку на второй учебной заставе. Поэтому, заслышав внезапные страстные вопли, слетел со своего верхнего яруса в стрессовом состоянии и едва не сел при этом на плечи такому же ополоумевшему спросонок Владимирову. Мы лихорадочно натягивали сапоги, а возле тумбочки с упоением надрывались двое дневальных, выкрикивая наперегонки и почти без перерыва:

— Подъё-ом!!! Подъём, застава-а! Строиться вниз на зарядку! Фор-ма одежды — в бушлата-ах! Ну строиться, застава, на зарядку-у!

(Ничего-ничего, подождите, гады! Вот буду дневальным, специально к вам подойду, чтобы над самым ухом орать!)

Собственно, я сейчас обрисую один учебный день почти весь. А вообще, дни похожи друг на друга, как братья-близнецы. Как патроны в автоматном магазине. И отличаются разве что характерами. Что же касается утренней побудки, то и первая, и десятая, и тридцать вторая — как под копирку. Ладно, продолжу…

Вот тоже — «в бушлатах». Чего зря воздух сотрясать? Как будто найдётся какой-нибудь идиот и выскочит на крутой утренний мороз с голым торсом!

Из дальнего угла помещения то и дело доносится гундосый ор сержанта Тарасова. Слава богу, командует он не моим отделением. Тарасова сразу окрестили Тарахером. Неблагозвучно? Зато, по сути. Позже узнаете почему. Благо, примеров, как блох на уличной собаке…

Выносимся на плац и под мудрым руководством сержантов берём курс на уличный туалет типа «сортир». Я спрашивал, но никто не может объяснить, почему надо пользоваться удобствами на улице, если они исправно функционируют в казарме? М-да уж… Ну ладно. Застава (55человек) топчется, клубясь густым морозным паром, перед длинным дощатым сооружением на шесть «посадочных мест» и слушает в предстартовой невыносимой лихорадке лёгкий инструктаж. Вот он, наконец, доброжелательно заканчивается:

…— и через две минуты все уже стоят в строю! Вопр-росы?! (Да какие, на хрен, вопросы!? Быстрее давайте!) Справа по одному, бегом мар-рш!

Стадо мустангов врывается в сортир с диким напором. Передние точными ударами копыт-сапог сшибают торчащие из прорубленных в деревянном настиле отверстий эвересты замерзшего в камень дерьма и… завоёвывают своё место под солнцем, то бишь под двумя тусклыми сорокаваттными лампочками. Через несколько секунд туалет становится похож на ледяной ад — холод, полумрак, клубы вонючего пара… Многие выбегают строиться, так и не успев ничего сделать. Бедолаги! Теперь им не скоро доведётся порадовать организм, а вот помучить зверской зарядкой — это прямо сейчас. С непривычки её можно назвать скорее разрядкой.

Сначала — бег с ускорением по громадному периметру отрядного плаца, потом гусиные шаги, за ними — бесконечные прыжки двумя ногами с места, затем Владимиров целый круг прёт меня на спине, передвигаясь какими-то нелепыми скачками. Но вот он оседлывает меня после смены номеров, и я понимаю, отчего он так странно двигался. Весим-то мы с ним примерно одинаково, то есть килограммов по семьдесят пять. Признаться, тяжеловато тащить такой груз на горбу, да ещё бегом… Потом мы до одури отжимаемся от мерзлого асфальта, кажущегося в темноте непроницаемо-чёрным, приседаем под счёт и жутко размахиваем руками и ногами. Ровно через сорок пять минут всё это заканчивается. Трудно поверить, но мы остаёмся в живых. Правда, придя с мороза, наглотавшись холодного обжигающего воздуха, начинаем надсадно кашлять в тепле, как курильщики со столетним стажем. Застилаем койки и кашляем, кашляем…

Наш отделенный молчит, в четвёртом отделении относительно тихо, командир третьего «в первый и последний раз» показывает кому-то, как надо отбивать уголки на постели и ровнять полоски на одеялах в одну линию. Отбивать уголки — это значит делать из заправленной постели при помощи двух дощечек подобие плоского прямоугольника… нет, подобие такой «плитки шоколада», завёрнутой в одеяло… да, нет, ну такой плоской коробки в одеяле… Да ну его к чёрту! Всё равно никто не поймёт, что значит отбивать уголки, пока сам не попробует. Правда, в некоторых пионерских лагерях тоже надо было отбивать уголки. Сам в таком был! Второе отделение уже идёт умываться, командир первого, сержант Тарахер, как обычно, развлекается по своему разумению:

— Эй, военный, а ну быстрее шевели ручонками! Быстрее, я сказал! И не надо головенкой своей тупоумной мотать! Ручонки-то свои корявые опусти по швам. Вот так! Смирно стоять! Ну? Чем недоволен, военный?

Все, кто слышит, понимают: «военный» сейчас пойдёт в распоряжение дежурного по учебной заставе и «заплывёт на полах». По сути, ни за что. Просто он — подчинённый Тарасова. Не повезло парню.

Наконец, построение на завтрак. После утреннего осмотра, разумеется. А утренний осмотр — это такая процедура, при которой проверяют твою наглаженность, начищенность, подшитость, побритость и умытость. Разве что в нос не заглядывают. Какая мелочь! Особенно в предвкушении утренней кормёжки. А та, в свою очередь, ещё мельче, по сравнению с обедом, который… Чёрт, сил больше нет ждать!

В столовую надо идти через плац и без бушлатов. Собачий холод способствует нагуливанию зверского аппетита. Впрочем, на его отсутствие тут никто не жалуется. Это надо видеть, как заставы идут в пищеблок! Чёткий, рубленый шаг, корпус вперёд (читай — желудок), страшной силы поступательное движение. На пути лучше не стоять — затопчут и не заметят. Почему всё-таки так хочется жрать? Не кушать, не есть, а именно жрать?

А на столе вместо завтрака — привет. В том смысле, что откровенно издевательский привет измученному сосущим чувством голода желудку. Совершенно очевидно: то, что гордо именуется завтраком, абсолютно несоизмеримо с аппетитом ни по количеству, ни по качеству. Оно такое не…

— Застава, садись! На приём пищи — пять минут!

Нет, эти проклятые минуты меня доконают! Так, горбушку прощёлкал, зато масла не самый тощий кусочек достаётся. На тарелке — сухой комок шрапнели, то бишь перловки… Надо же! Оказывается, у меня уже успел выработаться автоматизм. Пока раздумывал, есть или не есть кашу, поймал себя на том, что успел уже проглотить пару ложек и запить чаем со стойким запахом компота из сухофруктов. Это я-то, который дома позволял себе производить неторопливые, скрупулёзные раскопки на предмет обнаружения и выкидывания из тарелки маленьких кусочков жира. Во вкуснейшем мамином плове ковырялся, дурак! Если когда-нибудь до этого плова доберусь…

— Застава, встать, выходи строиться!

* * *
В том, что в армии постоянно хочется есть в первые дни, ничего удивительного нет — организм перестраивается, приспосабливается к новым условиям, к новым нагрузкам, к новому режиму дня и питания. К этому, помню, я хотя бы теоретически был готов. Но внезапный удар последовал, как говорится, откуда не ждали. Почему-то не хватало на всех ложек. Вилок, ножей, чайных ложечек не было вовсе — всё это с успехом заменяли «универсальные» столовые ложки. Но их катастрофически не хватало по какой-то причине. А по вполне понятной причине военной, никого это не волновало, кроме тех, кого касалось непосредственно. Времени на обед выделялось мало. Пока будешь ждать своей очереди на ложку, уже надо выходить строиться. Что делать? Одни просто пили первое через край, как пьют чай из блюдца. Другие стремились схватить горбушку с тем, чтобы выесть у неё мякоть из середины, а оставшееся как раз и использовать в качестве ложки, пока оно не размокнет. Должен сказать, что первое в Райчихинском пограничном отряде готовили лучше всех остальных блюд. Щи и супы хоть и не были приготовлены с домашним изыском, но зато изобиловали большими шматками какого-то волокнистого, но довольно вкусного мяса…
А ложки вскоре появились, и это было незатейливое, но очень ощутимое счастье.

[гсф.серега]

Наверное все пограничные учебки были похожи как две капли! В 1988 году приехали в Приморскую картина один в один и про баню и про зарядку и вообще про учебку! Хороший рассказ!

[ст.лейтенант Орленко]

Ноябрь 1976- Холодная грязная промозглая баня и тонкая струйка едва теплой воды в только что построенном Дальнереченском отряде -точно это традиция ПВ!

[Евген91-93]

Читал как будто про себя. Всё один в один. Только баня отличалась тем, что в ней был пар - пар изо рта и от крана с холодной водой током долбило. А в паху и подмышками щеткой не мазали, а брызгали из какой-то пшикалки. А остальное дааа......

[Бучнев Олег]

Традиции, однако!