Прости меня, мама!

Павшим бойцам групп специальной разведки посвящается!

Прости меня, мама!
(рассказ-быль)
***
Сержант-контрактник Степан Коврижкин очень любил и уважал свою мать. Буквально боготворил. Наверное, потому, что не было у него на всём белом свете ближе и роднее человека, который бы делил с ним все жизненные радости и невзгоды, понимал его с полуслова, поддерживал и опекал в трудную минуту. С детства привык Степан во всём слушать мать, с открытым ртом постигая материнские житейские мудрости.
Отца Коврижкин не помнил, поначалу, по детской наивности, веря матери, что отец уехал в длительную командировку за границу по работе. Потом, подрастая, понял, что отца у него уже никогда не будет, и ожесточился. Любое упоминание со стороны кого-либо об отце воспринимал зло и дерзко, грубил и убегал куда-нибудь в укромное место, где оплакивал свою нелёгкую сиротскую судьбу. Сестёр и братьев у Степана не было, равно как и другой родни. Вот и была для него Антонина Васильевна и отцом, и матерью, и братом, и сестрой, да и всей остальной роднёй тоже.
Когда Коврижкину было плохо, он знал, что дома есть человек, который любит его, поможет и успокоит, даст совет, как поступить в том или ином случае. Поэтому всегда спешил домой, доверяя своему сердечному другу даже свои самые сокровенные мальчишеские тайны, зная, что мать никогда не осудит, а поможет с честью выйти даже из самой запутанной и неприглядной ситуации.
При том что Степан практически во всём слушался матери, он не был маменькиным сынком, как его порой называли местные деревенские пацаны. Конечно, будучи маленьким, Стёпка часто держался за подол матери, которая души в нём не чаяла, видела в своём ребёнке весь смысл своей нелёгкой жизни. Но, подрастая, мальчуган всё чаще показывал твёрдый мужской характер, порой своей резкостью обижая мать. Поостыв, понимая, что обидел самого родного человека, Коврижкин тихо подходил к матери, обнимал её, ложил голову на плечо и шептал:
- Прости меня, мама…
Мать прощала. Вздыхала, зарывалась ладонями в Стёпкины непослушные вихры, целовала в лоб, прижимала его голову к груди и тихо говорила:
- Зачем же ты так, Стёпушка, я же тебе только хорошего хочу.
Коврижкину в эти минуты становилось нестерпимо стыдно. Он прекрасно понимал, что кроме него у матери никого нет, он для неё и радость, и отрада в жизни. Да и защитник от всех невзгод тоже. Поэтому снова шептал:
- Прости меня, мама, прости.
Постепенно мужая, Степан мечтал поскорее набраться силы, повзрослеть, чтобы быть в состоянии оберегать себя и мать от всяческих жизненных неурядиц, от злых людей, которые порой обижали Коврижкиных, зная, что отпора не будет. И в таких случаях Стёпка в бессилии шептал, сердито сжимая маленькие кулачки:
- Прости меня, мамочка, что пока ничего сделать не могу, но я скоро вырасту, обязательно вырасту. Нас тогда никто не обидит.
- Да ладно, сынок, ничего, - говорила Антонина Васильевна, - люди разные бывают, ты, главное, зла на людей не держи. Они в основном хорошие.

***
Незаметно пролетело детство, промелькнула полная забот и тревог юность. Степану исполнилось восемнадцать. Один за другим, пышно и весело отгуляв проводы, уходили в армию его одногодки, но самого Стёпку из военкомата повестками не беспокоили, лишь однажды вызвали и объявили, что в армию он может не ходить, всё таки единственный сын у одинокой матери. Такой подход Коврижкина не устраивал, в самом-то деле, мужик он или нет, зачем его обижать, люди ведь коситься начнут. Так что вскоре в один из весенних вечеров и в их доме запела на все лады гармонь, зазвенел девичий смех, и зазвучали развесёлые, опьянённые самогоном, голоса парней.
На другой день, успокаивая плачущую на его груди и поглаживающую бритую наголо сыновью голову, мать, Стёпка ещё раз попросил у неё прощения.
- Прости меня, мама, но я не могу иначе. Меня ведь в деревне засмеют. Скажут, здоровый мужик, а за материнский подол спрятался, служить не пошёл. Не беспокойся, всё будет нормально, отслужу, как надо, и вернусь.
И уже с силой оторвав от себя упирающуюся и плачущую мать, услышав команду военкома призывникам рассаживаться в автобусе, бросил:
- Со мной всё будет хорошо! Я вернусь! Слышишь! Я очень скоро вернусь!
- Сыночек! На кого ты меня оставляешь? – Причитала мать, стараясь мёртвой хваткой вцепиться в лацкан потрёпанной Стёпкиной фуфайки.
- Мама! Не позорь меня! Я писать буду. Да и деревенские тебя в беде не оставят, ежели что. Сама ведь говорила, что большинство людей хорошие.
Уже сердито оторвав от себя мозолистые материнские руки и быстрым движением поправив на плече лямки старенького солдатского вещмешка, подаренного дедом-соседом по случаю призыва в армию, Коврижкин вскочил на подножку уже тронувшегося с места видавшего виды военкоматовского ПАЗика.
Мать ещё долго бежала за автобусом, махала рукой и что-то кричала. Споткнувшись, упала. Не в силах подняться, рыдала, припав к земле и закрыв лицо руками, её подняли подбежавшие женщины, поставили на ноги. Она как-то вяло махнула ещё пару раз сорванным с головы платком, потом очень медленно, низко опустив голову, даже не поправив растрепавшиеся, с ранней сединой, волосы, побрела обратно к военкомату.
Смотреть на эту картину было невыносимо. Степан сел на сиденье и уставился в боковое окно, рассматривая всё быстрее замелькавшие дома, постройки, деревья, людей, всё то родное, что он не увидит как минимум два года. У Коврижкина было скверно на душе, сердце неприятно покалывало и готово было выпрыгнуть из груди. Степану было очень жалко мать, чувство неизгладимой вины раздирало изнутри, мешало дышать. Где-то в горле запершило, он чуть не расплакался, но во время сдержался. В какой-то момент хотел выпрыгнуть из автобуса и броситься назад, к матери, но взял себя в руки и теперь лишь бегавшие по скулам желваки выдавали его истинное состояние. Призывники, наблюдавшие в задние стёкла, как Стёпкина мать бежала за автобусом, вздыхая, рассаживались по местам, кто-то украдкой смахнул слезу. Рядом со Степаном, уткнув бритую голову в ладони, плакал навзрыд паренёк из соседней деревни.

***
Срочная служба у Коврижкина пролетела быстро. Служить он попал на Камчатку, в пограничные войска. И хотя служил Степан добросовестно, стал сержантом, старшиной заставы, на его груди красовались знаки «Отличника погранвойск» и «Старшего наряда», но чувствовал он какое-то неудовлетворение службой. Так получилось, что участок границы, где служил Коврижкин, был «тихим». Нарушители здесь не ходили, да и куда им было ходить в эдакой-то глухомани? Даже если и сумеют на наш берег высадиться и от пограничников уйти, всё равно в болоте утонут, либо в пасть медведю попадут, либо просто с голоду в тайге помрут. Ну а живы останутся, сами в какой-нибудь посёлок придут, там местные жители все друг друга знают, так что появись кто незнакомый, сразу же пограничникам пойдёт информация. Останется парням в зелёных фуражках только подъехать и незваного гостя забрать. А тот и сопротивляться не будет, зная, что его в тайге может ожидать, и понимая, что в руки пограничников попасть – не самый худший вариант при таком раскладе.
Конечно же, хоть и считалась Степанова застава «тихой», но служить на ней не так-то легко было. Приходилось солдатам и в дозоры по пятьдесят километров ходить, и в сырую зиму в секретах мёрзнуть, и в поисковых действиях по сопкам и болотам шастать. А самое главное – нужно было выжить в суровых условиях Северо-Востока. Вот и заготавливала застава себе на зиму не только дрова, но и грибы, ягоды, черемшу. Ловила, солила и коптила рыбу, да и подсобное хозяйство своё содержала. Жили пограничники дружной семьёй, помогая друг другу и поддерживая в трудную минуту.
Жизнь пограничная Коврижкину нравилась, ратный труд легко давался, ибо с детства приучен был Стёпка ко всякого рода трудностям. Уже подумывал, как бы остаться на контрактную службу, но удерживало то, что дома одна мать оставалась. Ах, как скучал за нею Степан! Как её порой не хватало рядом, особенно на первом году службы, в трудные для Коврижкина минуты, когда одолевала жгучая тоска по дому, прожигала всё изнутри, заставляла чуть ли не на стены лезть. Не хватало рядом родного человека, с кем можно было бы поделиться наболевшим. Не хватало тёплых, шершавых, пахнущих парным молоком и свежеиспечённым хлебом, ласковых материнских рук. Её нежного взгляда, любящего сердца, доброты и участия.
Служить оставался какой-то месяц. Степан уже неоднократно примерял свою дембельскую форму, новенькую, сшитую по фигуре заставским мастером-умельцем Славкой Заварзиным. (Вот где тоже человече! Буквально всё умел делать!). Частенько перекладывал в купленном в военторговской автолавке дипломате вещи, приготовленные на дембель. И часто, очень часто перечитывал материнские письма. Ни одно из них не потерял, все сохранил. На первом году службы постоянно носил их в кармане гимнастёрки, завернув в целлофановый пакет. Когда писем стало много, ведь мать писала в неделю по несколько раз, стал хранить их в каптёрке. Но всегда искал возможность перечитать исписанные мелким, торопливым почерком, во многих местах политые материнскими слезами, листки. Порой даже нюхал их, они пахли домом и матерью.
За два года службы Коврижкин ни разу не был в отпуске. Не потому, что не заслужил, просто в отпуска у них отправлять было не принято. Слишком уж накладно для отряда отправлять срочников в отпуска на материк. Конечно, в исключительных случаях отправляли, но у Степана этого «исключительного» случая не было. А самому просить, прикрываясь одинокой матерью, было для Коврижкина стыдно. Так что соскучился за Родиной Стёпка страшно. Порой ночами не спал, вспоминая свою гражданскую жизнь, друзей, родную деревню, старый, покосившийся дом, где родился и вырос, огромные тополя у калитки. И, конечно же, маму. Она снилась ему почти каждый день, что-то говорила, улыбалась, звала к себе. После таких снов, проснувшись, Степан чувствовал себя лучше, накопившийся груз проблем как бы улетучивался, но, в то же время было как-то тоскливо, щемило где-то в груди. Сколько раз мечтал Коврижкин о том, как приедет домой! Пройдёт через всю деревню гордо, с чувством достоинства. Пускай все посмотрят, каким он стал. Возмужавший, широкоплечий, в красивой военной форме с зелёными погонами на плечах и такого же цвета фуражке на голове. Вот только на грудь повесить практически нечего. Конечно, есть значки, но это всё не то, считал Степан. Хочется чего-то большего. Да и обидно, за два года службы Коврижкину не пришлось ни разу задерживать нарушителей. А ведь домой приедет, начнут спрашивать, какой он пограничник. Да такой же соседский Ванятка, которому Стёпка обещал обязательно со службы с медалью прийти. Врать как-то не хотелось…
Поэтому над предложением своего одногодка Мишки Квасова поехать на таджикско-афганскую границу служить по контракту долго не раздумывал. Засомневался было, вспомнив о матери, но Квасов его успокоил:
- Да что ты волнуешься? Мы ведь всего на год туда едем. Хоть деньжат подзаработаем. Всёж не с пустыми руками домой ехать. Да, если повезёт и на грудь что-нибудь заработаем. Ради этого стоит потерпеть ещё годик, два года ведь уже выдержали. Да не куксись ты, Коврига, втроём поедем. Славка Заварзин уже рапорт написал.


***
Прилетев военным «бортом» в Душанбе, пограничники ошалели от обилия окружающей аэропорт зелени, от пасущихся между бетонных взлётно-посадочных полос коров и овец, от обилия посторонних лиц на «взлётке», предлагающих всякую всячину по баснословным ценам.
- Ну и бардак, - вытирая рукавом камуфляжной куртки обильно выступивший на лбу пот, воскликнул Заварзин, - не аэропорт, а проходной двор. Жарко, чёрт.
- Не говори, - отозвался Квасов, - зато как красиво вокруг. Апрель-месяц, а как лето, трава вон какая высокая. Горы вон вдали такие чудные, снизу вроде зелёные, потом темнее, а вершины как в белых папахах.
- Квас, чего это тебя на лирику потянуло? – Съехидничал Заварзин. – Нашёл чем любоваться. Горами! Тебе на Камчатке сопки с их белыми вершинами не надоели? Они ничем от таджикских гор не отличаются. Побалдеешь от них вволю, если служить распределят в горный отряд.
- А мне по барабану, куда ехать, лишь бы деньги платили, да делом приличным заниматься, а не плац ломиком подметать, - пробурчал в ответ Квасов.
- Да хватит вам дискутировать, мужики, - прервал спорящих Степан Коврижкин, завидев приближающегося к ним майора в камуфляже и съехавшей на затылок фуражке, - вон, по-моему, по нашу душу. В Хабаровске на пересыльном пункте предупреждали, что здесь кому надо встретят и куда надо проводят.
Подошедший офицер действительно опросил солдат, откуда они прибыли, что-то отметил в своих списках и уже уходя, небрежно махнув рукой в сторону стоящих прямо на посадочной полосе автомашин, бросил:
- Там «шишига» с охраной и ПАЗик, в риссовхоз поедете, а завтра вас на беседу в Управление вызовут.
- А чё мы в колхозе забыли-то? – Удивлённо спросил Квасов, опустив на бетонку только что одетый за спину вещмешок.
- Да там наша часть пограничная, там вас напоят, накормят и спать уложат, - хмыкнул майор и заспешил по своим неотложным делам.
На другой день вновь прибывших пограничников на беседу не вызвали, на следующий тоже. Лишь через три дня в казарме, где их разместили, появился худощавый, с седыми висками и красными от бессонницы глазами, полковник и не растрачивая попусту слова, спросил:
- Служить сюда приехали или воевать?
- Как Родина прикажет! – Бодро проговорил Коврижкин и внимательно посмотрел в глаза офицеру. – Только бы не ерундой заниматься, настоящего дела хочется.
- Ну-у, для таких бравых молодцев настоящее дело найдётся, – улыбнулся полковник. – Нам как раз таких ребят и не хватает. Из России сейчас не призывают, солдаты все местные, а местным, к сожалению, доверия мало. Так что подразделения для выполнения специальных задач мы комплектуем исключительно русскими. В ОГСР пойдёте?
- А что это такое?
- Отдельная группа специальной разведки. Звучит красиво, но лёгкой жизни я вам не обещаю.
- Да мы сюда не за лёгким хлебом приехали! – Подал голос молчавший до этого Заварзин. – Мишка, скажи! Товарищ полковник, нам бы только вместе. Ладно? Так, Коврига?
Офицер, вздохнув, кивнул, записал фамилии контрактников в свою потрёпанную тетрадь и крупным, размашистым почерком дописал ниже: «Пянджское направление».

***
Пограничный наряд от группы специальной разведки скрытно и бесшумно выдвигался к коренному берегу Пянджа, используя пробитую контрабандистами и афганскими хозбытовиками тропу в плотной, высотой в два человеческих роста, стене камыша. Иногда кто-то из разведчиков оступался, скользил подошвами кроссовок по чёрным, местами белеющим солью, пятнам, либо хрустко наступал на случайную камышину, не наступить на которую было практически невозможно, уж слишком густо рос камыш. Пограничники замирали на месте, сливаясь с окружающей их зеленью и до звона в ушах вслушиваясь в ночную тишину. И тогда о присутствии здесь людей говорили лишь слабые отблески лунного света на воронёных стволах автоматов.
Время от времени чавкающая влагой тропа утыкалась в небольшие сухие полянки, вытоптанные ногами людей и копытами ишаков, с сооружёнными из камыша и осоки подобиями шалашей. Шедший впереди наряда лейтенант Кругляк отбрасывал в сторону небольшую молодую камышину, которую всё время вертикально держал перед собой на вытянутой руке, чтобы не проморгать растяжку (нарушители границы частенько прикрывали свои лежбища минами и гранатами), установленным сигналом давал команду подчинённым остановиться и приникал к прибору ночного видения. Осмотревшись и не обнаружив ничего подозрительного, продолжал движение, зорко всматриваясь в темноту.
Порой тропа пересекалась с другими тропами, образующими улицы, переулки и лабиринты. Иногда выводила к местам с выкошенным камышом, нарушители-хозбытовики заготавливали его в больших количествах и на ишаках вывозили на свою территорию, где использовали для строительства жилищ. На пересечении троп афганцы обычно оставляли одним им понятные знаки, привязывали разноцветные лоскутки, устанавливали стрелки из связанного в пучки камыша или травы. Чтобы не заблудиться и не сбиться с намеченного пути, Кругляк останавливался, смотрел на светящиеся фосфором стрелки часов и вглядывался в усеянное звёздами небо. Выбрав нужное направление, взмахом руки давал команду разведчикам двигаться вперёд.
Вскоре послышался шум реки и повеяло прохладой. Пограничники осторожно вышли на каменистый, с редкими и чахлыми кустиками, берег, и рассыпавшись, заняли круговую оборону, маскируясь зеленью и тенью кустов и камней. Понаблюдав за окружающей местностью, старший наряда тихим свистом подозвал подчинённых к себе.
- Так, мужики, - шёпотом зазвучал его голос, - наша задача переправиться вон на тот ближайший остров, - Кругляк махнул рукой в сторону темневшего на реке пышной растительностью, пятна. – По разведданным там сидит группа «духов» с большой партией наркоты. Возможно, что сегодня они к нам пойдут. Для этого вдоль контрольно-следовой полосы и системы, на всякий случай, если мы разминёмся, курсирует ещё одна наша группа. Только вот данные о намечающемся прорыве какие-то жиденькие, не нравится мне всё это. Хоть бы не было подставы.
- Что, есть такая вероятность? – Так же шёпотом спросил один из разведчиков.
- Вполне. Не доверяю я что-то в последнее время своему начальству. Слишком много случайных совпадений. Вспомни, сколько раз было, что нарушители сами в руки идут, но в последнее мгновение операция срывается. Значит, есть утечка информации, какая-то сука у нас на ту сторону работает. Причём, не рядовой наш служака, а кто-то из «шишек». Да и не мудрено, такие деньги отмываются! Вот и сейчас. Вроде бы партия «геры» большая, но нас всего пятеро. Прочесать остров такими силами, да ещё ночью, просто физически невозможно.
Офицер вздохнул. Слегка приподнявшись, огляделся. Приблизив окуляры «ночника» к глазам и начав осматривать остров, продолжил:
- Если наркоты много, значит, «духов» много. И конечно же, они вооружены до зубов. Даже если принять во внимание, что они нас там совсем не ждут и мы появимся неожиданно, то всё равно силы у нас не равны.
- Так какого хрена, товарищ лейтенант, мы туда прёмся? Может здесь засадой сядем?
- Нельзя, Заварзин, приказ есть приказ. Коврижкин, лодку на воду.
Нацепив плавжилеты и приготовив к бою оружие, разведчики быстро заняли указанные старшим места в надувной резиновой лодке, принесённой с собой, и оттолкнулись от берега. Кругляк на ходу отдал последние распоряжения:
- Парни, сплавляемся тихо, гребём посильнее, течение здесь мощное, далеко снесёт. Оружие держать наготове. Огонь открывать только в крайнем случае. После выполнения задачи домой уходим на участке соседней заставы, ближе нельзя – минные поля. Вперёд!
И уже про себя тихо пробурчал:
- Ох как не нравится мне всё это. Нюхом чую, что что-то не так.



***
Пограничники уже почти причалили к острову, когда их неожиданно осветили мощным фонарём и в сторону лодки, нарушив тишину ночи и пересилив шум воды, буквально в упор пророкотала длинная пулемётная очередь. От яркого луча света разведчики интуитивно дёрнулись в стороны. В ответ на пулемётные выстрелы кто-то даже успел дать очередь из автомата. Но в следующий момент островной берег засветился огоньками многочисленных выстрелов. У среза воды загремели взрывы гранат. Лодка перевернулась.
***
Коврижкин вздрогнул от внезапно вспыхнувшего света. Машинально прикрыв глаза рукой и ещё не успев ничего понять, Степан почувствовал тупой удар в шею. В следующий миг он оказался в ледяной воде.
Всё произошло настолько быстро, что сержант не успел ничего толком понять, лишь молнией пронеслось в мозгу, что он ранен и тонет. Плавжилет на воде не держал. Видимо, прошитый пулями, он с шипением выпускал спасительный воздух.
Пришедший в себя от холодной воды Коврижкин, понимал, что не смотря на сравнительную близость твёрдой поверхности острова, высаживаться туда опасно, поэтому, насколько хватало сил, поплыл к коренному берегу. Плыть мешало течение, река старалась утопить попавшее в неё человеческое существо. Степана накрывало водой с головой, закручивало куда-то вниз, бросало из стороны в сторону, но молодой организм хотел жить, поэтому боролся и не сдавался, упрямо всплывая на поверхность. Получая возможность вздохнуть и приходя в себя после очередного погружения, Коврижкин быстро ориентировался и грёб к берегу.
Когда силы уже практически оставили разведчика, он сумел ухватиться за свисающие к воде ветки кустов, растущих на обрывистом берегу и из последних сил попытался выбраться на долгожданную сушу. Но сил не хватило и Степан, судорожно вцепившись в спасительную растительность, замер, чтобы отдышаться.
Дышать было трудно и больно, в горле хрипело и сипело на все лады, во рту чувствовалась солонота крови. Сержант сплюнул и закашлялся, стало нестерпимо больно, в глазах помутнело, но Коврижкин быстро взял себя в руки, понимая, что ему во что бы то ни стало нужно выбраться на берег. Быстро оглядевшись и прикидывая, как это лучше всего сделать, Степан услышал продолжающуюся стрельбу на острове, который остался где-то в стороне и выше по течению. Видимо, кто-то из состава наряда всё таки высадился на острове и сейчас там шёл бой.
Коврижкин вспомнил об автомате, думая хоть издалека обстрелять остров, чтобы помочь своим, но понял, что утопил оружие, борясь с водной стихией. Равно как и радиостанцию, висевшую у него за спиной, и «лифчик» с боеприпасами. Наверное, машинально сбросил, когда тонул.
Мимо, кружась на водоворотах, проплыло тело Заварзина. Благодаря плавжилету, оно держалось на воде. Степан сразу узнал Славку по намотанной на шее медицинской косынке. Обычно разведчики носили косынки вместо головного убора, но Заварзин в этом плане был оригинален, носил её как пионерский галстук. В том, что он был мёртв, не было никакого сомнения. Даже при лунном свете на голове солдата была видна глубокая рана. Не отпуская веток, Коврижкин одной рукой попытался ухватить тело погибшего друга, но не дотянулся, а плыть за ним вдогонку просто не было сил.
С величайшим трудом выбравшись на берег, Степан некоторое время лежал на земле, отдыхая. Потом сел, чтобы осмотреться и ощупать рану. Голова сразу же закружилась, чувствовалась страшная усталость и слабость. Сержант потрогал рану на шее и тут же от боли отдёрнул руку. Простреленная шея всё больше болела и исходила кровью. Перевязать рану было нечем, находящийся в облегчённом прикладе автомата перевязочный пакет утонул вместе с оружием. Коврижкин сбросил камуфляжную куртку, разорвал на полосы тельняшку и как можно туже обмотал шею. Дышать стало ещё труднее, но кровь течь почти перестала.
Метрах в пятидесяти от Степана, выше по течению, с коренного берега в сторону острова короткими очередями начал бить автомат. Коврижкин обрадовался. Значит, кто-то из разведчиков ещё уцелел, переправился на этот берег и теперь обстреливает «духов»! Интересно, кто?
Степан вспомнил убитого Заварзина и болезненно вздохнул. С этим парнем они были вместе два с половиной года. Сколько им всего пришлось пережить! Давно уже стали как братья. За полгода службы в Таджикистане бывали в разных передрягах, не раз выручали друг друга из беды. Вот и пару месяцев назад Славка прикрыл собой Коврижкина от осколков «духовской» гранаты. Как мучился потом от боли! Но терпел, несколько операций перенёс, ни на что не жаловался. А в госпитале не долечился, сбежал в отряд, когда услышал, что обстановка на границе осложнилась. Сегодня мог в наряд и не ходить, сильно прихрамывал на раненную ногу, но пошёл, узнав, что задание будет сложным и опасным. И теперь так глупо сложил свою буйную головушку.
А кто ещё жив, а кто убит? Уцелеть под таким огнём было практически невозможно. Уж слишком плотным был, да и в упор. А кроме стрельбы ещё и гранаты…
Как бы там ни было, нужно было выдвигаться к своим. Коврижкин, шатаясь, двинулся было в сторону пограничника, ведущего перестрелку с нарушителями границы, но вдруг вспомнил предупреждение Кругляка о минных полях на этом участке. Подумав, помня, что мины не устанавливаются близко к воде, осторожно пошёл по кромке берега, до боли в глазах всматриваясь в землю, куда ступал. Старался рассмотреть признаки минирования или сами мины.
Взрыв грохнул неожиданно. Степана подбросило и ударило о землю, впечатав искалеченное тело в образовавшуюся воронку. Ещё не понимая, что произошло, пока не чувствуя боли, Коврижкин закричал. Казалось, кричал сильно, но почему-то собственного крика не слышал. В ушах звенело, а изо рта вырывался лишь хриплый сип.
Со стороны, куда шёл Степан, что-то кричали. Сержанту даже показалось, что он слышит голос Кругляка, но, судя по всему, лейтенант Коврижкина не слышал. Степан пробовал кричать, силился позвать на помощь, но только хрипел, выплёвывая сгустки крови. Со стороны острова в его сторону дали длинную очередь из автомата. Пули со свистом срезали верхушки камышей и ветки прибрежных кустов, не причинив сержанту никакого вреда.
Сознание Коврижкин не терял, да и боли пока что не чувствовал. Насколько позволяли забитые землёй в результате взрыва мины глаза, осмотрел себя. Увидев вместо правой ноги голую кость без ступни и свисающие от колена лоскуты мяса, заплакал.
- Вот и всё, отбегался Стёпка Коврижкин, - с трудом прошептали окровавленные губы, - всё…
Жить не хотелось. Не хотелось продолжать жизнь вот таким. Быть для кого-то обузой. Постоянно считать себя неполноценным, не способным на полнокровную человеческую жизнь. Вспомнился безногий молодой пацан в камуфляже, просивший в подземном переходе милостыню. Такой перспективы не хотелось. Лучше уж умереть. Руки непроизвольно начали шарить вокруг, пытаясь найти автомат. Не найдя оружия, вспомнив, что его у него нет, Стёпка снова заплакал, теперь от бессилия и злобы. И вдруг вспомнил мать…
Мама. Взорвавшись на мине, он сразу же звал её, но кричал, не осознавая ничего. А сейчас она была у него перед глазами как живая. Весело улыбалась, тянула к нему руки, но почему-то глаза у неё были грустные.
- Какой же я дурак, - пронеслось в голове, - а как же она? Как она будет жить одна? Ведь я – единственное, что есть у неё в жизни. Но опять же, какой из меня помощник для её старости? Только мучиться будет со мной. Но если я умру, то и она умрёт от горя. Она ведь сейчас и не знает, где я. Думает, что до сих пор служу на Камчатке. Переписку с нею вёл через друзей с бывшей заставы, а она всё жаловалась, что письма так долго идут, приходилось валить на плохую работу почты, иногда в письмах даты на месяц вперёд ставить. Эх, мама, мама. Я должен жить для тебя. Знаю, что я тебе нужен хоть какой. Ты меня поймёшь и простишь. Прости меня мамочка, прости. А на твоей шее я сидеть не буду, найду чем заниматься.
Степан вспомнил своего земляка из деревни, деда Сидора, который ещё в войну потерял ногу и руку под Сталинградом, но лихо бегал на своём деревянном протезе, управляясь по хозяйству. А сено косить мог и одной рукой, почти не отставая от здоровых мужиков. Да и не унывал никогда, всегда был весёлый и жизнерадостный. Часто говорил: «Ничто нас, братушки, не сломает, если мы сами не сломаемся!». Песни пел так задушевно, что вся деревня заслушивалась, даже собаки лаять прекращали. При всём при этом ловелас был страшный, ни одну юбку мимо себя просто так не пропускал. И шутить страшно любил, наверное, все в мире анекдоты знал. Коврижкин, вспомнив смешливого деда, даже улыбнулся сквозь слёзы.
- А чем же я хуже его? Слабее? Ну уж нет! Нечего сопли распускать! Я нужен матери и должен выжить ради неё. Должен! Но как же я на мину-то нарвался? Обычно сапёры кромку берега не минируют. Наверное, река часть берега смыла, земля осыпалась.
Степан ещё раз осмотрел и ощупал себя, прислушался к своему организму. Израненное тело всё сильнее ныло. Простреленная шея буквально горела огнём. Кроме изуродованной правой ноги, боль отдавалась и в левой, посечённой осколками, и где-то внизу живота. Коврижкин нащупал там несколько небольших рваных ранок. Из одной из них разведчик ногтем выковырнул осколок с неровными, острыми краями. Оторванная нога с еле слышным шипением кровоточила, земля под Степаном уже была влажной. Сержант чувствовал, как вместе с кровью из него уходят силы. Голова кружилась и была какой-то холодной, невесомой, чужой. К горлу подступала тошнота. Чтобы прийти в себя, Коврижкин потёр пальцами виски, потом вытащил из брюк, вернее, из того, что от них осталось после взрыва, ремешок и потуже перетянул обрубок ноги.
Немного полежав и отдышавшись, Степан обдумал, как быть дальше. С одной стороны, ползти к своим по минному полю, тем более ночью, было очень опасно. Надо было дождаться утра, с рассветом их всё равно будут искать. Но с другой стороны, он прекрасно понимал, что до утра попросту истечёт кровью. Пока у него было хоть немного сил, надо было ползти. Прислушавшись, Коврижкин не услышал ничего, кроме шума воды. Так яростно разгоревшейся пулемётно-автоматной стрельбы уже не было слышно. Других каких-либо звуков, говорящих о присутствии людей, - тоже. Степан осмотрелся, увидев в свете луны еле приметную кабанью тропу, ведущую от водопоя в сторону тыла, пополз, сцепив зубы, по ней. Сержант знал, что дикие свиньи частенько наведываются в тыл на бахчу полакомиться арбузами. Поэтому был уверен, что рано или поздно тропа выведет его к сигнализационному комплексу и КСП, где обязательно будут пограничные наряды. А значит и спасение. Да на кабаньих тропах и мин, как правило, нет. Кабаны их снимают. Идущий первым подрывается, потом какое-то время звери там не ходят. Но в дальнейшем всё повторяется и в результате появляется хорошо утоптанная тропа. Зная это, образовавшимися проходами пользуются контрабандисты, да и пограничники-разведчики тоже.
Полз Коврижкин долго. Иногда терял сознание, приходил в себя и снова полз. Порой ему казалось, что всё, что с ним сейчас происходит – просто страшный сон, что скоро он проснётся и снова всё будет хорошо, спокойная размеренная жизнь и он живой и здоровый. Да и Славка Заварзин тоже. Время от времени останавливался, чтобы передохнуть, потом снова цеплялся руками за камыши и упрямо продвигал своё израненное тело вперёд.
- Доползти, только бы доползти, - шептали искусанные в кровь губы, - там наши, они помогут.
Постоянно думал о матери. Только любовь к ней, да ещё чувство неизгладимой вины перед дорогим сердцу человеком давали ему силу жить и двигаться. Ах, сколько раз в жизни он незаслуженно обижал мать! Теперь, когда Степан стал взрослым и особенно когда оказался на грани жизни и смерти, прекрасно это понимал. Ушли куда-то детские обиды, ревность, переживания, что мать любит его не достаточно сильно, не так, как, казалось, должна была любить. Каким он раньше был глупцом! А ведь из-за него у матери так рано появилась седина. Из-за него она так и не устроила свою личную жизнь.
Стёпке шесть лет. У соседей какое-то празднество. Одну мать туда Стёпка не отпустил, всюду шнырял как хвост, не давая шага ступить. И всё звал и звал домой. Наконец мать не выдержала, схватила сына в охапку и целуя, потащила к выходу. Стёпка поморщился и стал уворачиваться от пахнущих самогоном материнских губ. Вырвался и сам побежал к выходу. Мать направилась следом, но кто-то из подвыпивших мужиков остановил её и попытался притянуть к себе. Увидев это, мальчуган как коршун налетел на «обидчика». Обливаясь злыми слезами, с остервенением колотил того маленькими кулачками, пока подбежавшие женщины с трудом не оторвали его от «жертвы».
- Ну, Антонина, и бешеный он у тебя. Весь в отца, - моментально протрезвел мужик, - так ты никогда больше замуж не выйдешь.
- Да какой уж есть, - вытерла выступившие слёзы мать, - зато мой самый любимый и дорогой. Пошли, горе моё луковое.
И уже в дверях, сквозь слёзы, пьяно затянула:
- Но нельзя рябине к дубу перебраться, знать судьба такая – век одной качаться…
Коврижкин остановился. Сил ползти уже не было. Тело задеревенело и не слушалось.
- Неужели так и умру на этой тропе? – Стучало в висках. – Неужели не доползу? Мама, бедная мама, как я перед тобой виноват. Ну зачем я сюда поехал?
Слёзы снова потекли из глаз.
В тылу хлопнул миномётный выстрел, мина со свистом пронеслась над головой сержанта и разорвалась где-то в районе острова, осветив вспышкой предрассветное небо. Следом за первой полетели и другие мины. Стало светлее.
Стрельба из миномёта придала Коврижкину сил. Он снова ожесточённо стал тянуть на себя камышовые стебли изодранными в кровь руками, уже почти не осознавая, что делает…
Когда Степану исполнилось десять лет, в его день рождения, мать вошла с торжественным видом в его комнату со свёртком в руках и объявила, что от отца пришла посылка. Что отец прислал сыну на день рождения красивый вязаный джемпер. Стёпка подарок даже рассматривать не стал, вырвал свёрток из рук оторопевшей матери, выбежал на кухню и бросил его в топившуюся печь. Лишь зло бросил матери в лицо:
- Мне ничего от него не надо! Слышишь? Ничего!
Мать посмотрела на сына долгим странным взглядом, потом заплакала, закрыв лицо ладонями и медленно ушла в свою комнату. На другой день дед-сосед, увидев Стёпку, остановил его:
- А ты чего в старом свитере-то ходишь? Новый джемперок не понравился?
- Какой ещё джемперок? – Зло буркнул паренёк. – Тот, что отец прислал? Да я от него ничего в жизнь не возьму! Пускай подавится.
- Да ты, пострелёнок, оказывается, до сих пор ничегошеньки не знаешь, - задумчиво пробормотал дед, - погиб-то твой отец давно, аккурат ты только родился. На тракторе он зимой через речку ехал, да под лёд провалился. Так его и не нашли.
И уже уходя, через плечо бросил:
- А джемперок-то Васильевна тебе по ночам вязала, чтоб ты не видел. У нас пряжу брала.
После этого Стёпка долго плакал на сеновале, уткнувшись лицом в пахучее сено. Потом посеревший и как-то сразу повзрослевший тихо зашёл в дом, подошёл к задумчиво сидящей у печки матери, обнял её, и они долго ещё сидели молча, обнявшись, глядя через открытую дверцу на гудящий в печке огонь.
…Очнувшись после очередной потери сознания, Коврижкин явственно услышал топот солдатских сапог по дороге и приглушённый таджикский говор. Значит он почти дополз! Скорее всего это заставской пограннаряд. Степан попытался крикнуть, но опять не смог. Из груди вырвался только стон. Стараясь хоть как-то привлечь внимание солдат, он начал ломать камыш. Услышав треск, наряд притих. Потом кто-то неуверенно окликнул:
- Стой, пропуск!
Коврижкин снова попытался крикнуть, но не смог и продолжал из последних сил ломать камыш. В небо взвилась осветительная ракета, после чего в направлении сержанта прошелестела автоматная очередь. Степан потерял сознание…
Когда Стёпке было уже пятнадцать, он по-прежнему не подпускал к матери мужчин. Ревновал. Считал, что мать только его и ничья больше. Поэтому решительно пресекал любое посягательство на свою «собственность». Однажды сосед на тракторе привёз им сено и они с матерью, весело переговариваясь, стали складывать его с телеги в копну. Степан в это время управлялся по хозяйству во дворе. Когда копна была уже почти готова, мать оступилась и покатилась вниз, попутно сбив с ног и соседа. Барахтаясь в сене, сосед подмял под себя женщину и стал её целовать. Она слабо сопротивлялась и смеясь, отворачивала лицо. Увидев эту картину, Коврижкин в несколько прыжков оказался рядом и не долго думая, вонзил вилы соседу в зад. Тот взревел от боли и вскочив, отбежал на безопасное расстояние, матерясь и держась за проколотое место. Мать вначале испугалась, потом расплакалась. Долго причитала:
- Да за что же мне такое наказание? Чем же я Бога прогневила? Стёпушка, да почему же ты такой злой? Почему, как собака на людей кидаешься? Почему жить мне спокойно не даёшь?
Вначале Степан огрызался, но потом понял, что действительно не прав. Не может он быть таким эгоистом, лишать свою мать элементарных человеческих радостей. Ведь кроме заботы о нём у матери может быть и своя личная жизнь, свои интересы и увлечения.
…Очнувшись, Коврижкин долго не мог понять, что с ним и где он находится. Сознание уплывало, в голове шумело. Тело было каким-то чужим и чувствовать его можно было только по раздирающей изнутри дикой боли. Где-то впереди послышались голоса. Степан вспомнил, что с ним, куда и зачем он полз. Попытался сдвинуться с места, но тело словно примёрзло к земле. Хотел крикнуть, но не услышал ничего, кроме шипения. Между тем голоса приближались. Коврижкин отчётливо услышал, как Мишка Квасов распекал кого-то, разговаривающего с таджикским акцентом:
- На фига стреляли, в душу мать, подождать нельзя было? А если это наши шли?
- Да они молчали, когда мы звали.
- А если ранены и ответить не могли? Показывай, где трещало.
- Да здесь где-то…
Уже почти не понимая, что происходит, Степан осознал, что помощь близка, что рядом свои. Что слышит он такой знакомый и родной голос. Что ищут его и что как-то надо дать о себе знать. В очередной раз попытался крикнуть, но не смог. Между тем голоса стали отдаляться. Тогда собрав всю свою волю в кулак, издав какой-то нечеловеческий рык, сержант сорвал себя с места. На последних жизненных резервах Коврижкин преодолел таки последние метры, выполз на середину дороги, тянувшейся вдоль контрольно-следовой полосы и замер. Сбоку снова послышался голос Квасова:
- Товарищ лейтенант, там движение какое-то было. Да и чернеет вон что-то на дороге.
- Быстрей, мужики, - раздался голос Кругляка, - это кто-то из наших. Я же говорил, мина рванула. Наши это.
Ничего этого Коврижкин уже не слышал. Перед глазами промелькнула мать, бежавшая за автобусом. Так провожала, будто чувствовала, что живым сына больше не увидит. И с последним Стёпкиным вздохом побелевшие, обескровленные его губы прошептали:
- Прости меня, мама, прости…

Подполковник Некрасов Константин Анатольевич

[Викка]

Отличный рассказ, спасибо большое!

[ISmail]

Хорошо, понравилось, от души написано!

[Justice]

Проникновенно... трудно сдержаться, если честно. Тяжко.

[Валерий]

Спасибо за рассказ !

[28 ОАЭ]

Спасибо за рассказ. Очень проникновенно.

[РЛС КРЕДО]

Нет слов.......спасибо за рассказ....

[Синицын Дмитрий Николаевич]

Сильный рассказ. Спасибо!

[Короб]

Отличный рассказ! Спасибо!

[Профиль]

Жизнь прожить не поле перейти-спасибо за рассказ.